А к корням возвращаться надо. За то нас, русских людей, Господь Бог и наказал – что мы корни свои забыли, землю свою бросили, о западных «ценностях» возмечтали, теперь терзаемся и мучаемся со всех сторон от тех «ценностей», нигде нет нам спасения, даже в своём доме, потому как пришли чужие люди и властвуют над нами.
Горцы-то твои, Галь, небось, ничего не забывают. У них к нам испокон веков вражда и ненависть. Генетическая. Их там, в горах, сколько народов-то? Не сосчитать. Что же никто не задастся вопросом – почему так, почему они налезли все туда, в эту тесноту? Они ж кочевники – что они там позабыли? Неспроста налезли. Раньше у них пастбища в Дикой степи были, эта земля теперь Новороссией называется. И вот одни придут, степью овладеют – чабаны стада пасут, воины за добычей на Русь скачут, мужиков убивают, баб насилуют, награбятся, рабов пособирают и обратно. Потом другие кочевники в степь нагрянут, прежних победят, вырежут. Те, которых не вырезали, в горы бегут. А эти, новые, тоже чабаны и воины. Первые стада пасут, вторые опять на Русь, опять мужиков убивают, баб насилуют, пограбят, рабов пособирают и обратно. Потом третьи, потом четвёртые, пятые, шестые – бесконечно, пока Русь не укрепилась, и сама в степь не пришла. Бывшие же кочевники, все, сколько их было, ставшие горцами, – всё одно, чабаны и воины. Сидели до недавнего времени у себя в горах и ненавидели Русь. Чабаны и ныне там, а вот воины теперь к нам устремились – снова убивать наших мужиков, насиловать наших баб, грабить, собирать рабов и угонять их в свои горы.
Правда, между прошлым и настоящим есть большая разница – раньше они, провернув дело, уходили, сейчас же решили остаться навсегда. А рабство… у них оно как было, так и будет. В горах тысячи рабов – всё наши братья и сестры, сыновья и дочери. Там тысячи, а здесь, на земле наших отцов и матерей, миллионы рабов. И ты, Галя, моя прекрасная Ноема, одна из них. Увы. Горько мне, твоему отцу.
Однако я пропустил одно очень важное событие, произошедшее спустя три года после нашего переезда в квартиру на улице Засулич. Тогда умерла моя мать. Мы отпевали её в только-только открывшейся Бабинской церкви. Анна меня туда еле затащила – лишь из-за матери и пошёл. Дико и непривычно всё это было. Веру высмеивали, попов высмеивали, верующих сторонились и опять же высмеивали. Уже потом, в девяностых, верить модно стало, кресты все понадевали. А тогда чтоб нормальный мужик в церковь пошёл – нонсенс. Баба-то ладно… Пусть сходит… на праздник… там… на Пасху… куличи, яйца посветит. На похоронах и то – бабы с попом в церкви, а мужики за дверями курят, заглядывают внутрь хмуро – не пора ли гроб вон выносить? – поправляют благоговейно белые платочки на рукавах и назад, на своё мужицкое место – курить и ждать, когда всё. Вся вера в этих белых платочках и заключалась. А я зашёл с Аниного настырства: думаю, ладно, пойду, постою, свечку поставлю за мать. С того единственного раза вся моя жизнь и перевернулась. О чём только одно можно сказать – слава Богу!
На Преображение 1990 года в Ленинской церкви, оборудованной из бывшего «Гастронома», я впервые разрешился от грехов на исповеди и вкусил Святое Причастие. С той поры стал регулярно посещать храм. Православная вера вышибла из меня советского человека – из класса рабочих и крестьян вывела обратно на Русь, в мещанское сословие. Это-то мещанство позволило мне вместе с Анной достойно, с мещанской основательностью и с мещанским же терпением, встретить новую Россию. Вот говорят, мол, наша родина – СССР. Чушь несут, не знают, что говорят. Нет у русского человека родины, кроме России, а у православного только Царствие Небесное – родина.