Она же ругалась на меня, скрежеща зубами:
– Очень ты, Васька, пострадаешь за такие слова! Вот увидишь, как смерть придёт! Иди в церковь, пока не поздно, покайся! А нет – так пойдёшь в ад! В ад, в ад, в ад! Гореть будешь в аду за эти слова, ох, как гореть!!!
В церковь я, конечно, не пошёл и никогда не ходил. Но про ад мало-помалу мне всё-таки в душу запало. Шут его знает, что там да как… Может, оно и вправду – всё так и есть, как попы говорят.
Жена умерла около года назад, в конце июня. До сорока дней чуть ли не каждую ночь снилась – вся в чёрном, снова ругала меня, адом грозилась. Я измучился жутко да разболелся. Неотложку дважды вызывал с перепугу, думал, вот-вот и сам помру. Денег дал одной бабе, чтоб в церкви свечку за упокой поставила. И, что странно, это подействовало, сны прекратились.
Мне тоже полегчало, отпустило. Привычное доселе, постоянное присутствие страха, тревожное ожидание неминуемого конца вдруг отчего-то сменилось отчаянной жаждой жизни. Я не мог надышаться ускользающей жизнью, словно бы пил и не напивался, ел и не наедался, хотел жить, жить, жить… Весь год прошёл с этим чувством, пролетел, точно один день.
Накануне моего дня рожденья приехал сын – проведать, узнать, как жив-здоров, да и к матери, всё-таки скоро годовщина. Отправились первым делом на кладбище. Прибрали Людкину могилку, выпили по пятьдесят грамм – на помин души не повредит. Закурили.
– Вот, отец, – сказал сын, – жил человек и нет его. Откуда пришёл в этот мир и куда ушёл, непонятно…
Я со скорбью покачал головой.
– Пришёл в мир страдания, чтобы умереть. Все пути-дороги, как ни ходи, все сюда ведут, в могилу. И мне скоро это предстоит. Здесь тогда меня и похороните.
Сын, помолчав, легонько тронул моё плечо, заботливо выводя из тяжких раздумий.
– Пойдём, отец. Семьдесят три – не срок. Ты у нас крепкий, до ста лет дожить можешь. Так что особо не спеши туда, ещё правнуков понянчить успеешь.
Мы неторопливо двинулись к выходу из кладбища, и вот – в долгом ряду встретившихся могил мои глаза случайно выхватили лицо на старом памятнике с пятиконечной звездой на навершии. Лицо какого-то военного – в командирской фуражке, с застывшим во времени пронзительным взглядом и дикой, почти звериной гримасой то ли затаённой злобы, то ли затаённого страдания.
Внутри у меня будто что-то вскрикнуло – так визгливо и тонко, что почти беззвучно, аж навыворот, до пульсирующей в агонии крика тишины. Тишины, в которой на мгновение мне открылось нечто.
Я, оцепеневший и поражённый, опёрся на ближайшую оградку, с трудом приходя в себя.
– Что с тобой? Тебе плохо? Папа! – встревожился сын.
Папа. Он лет тридцать не называл меня папой. Я улыбнулся.
– Ничего-ничего, всё хорошо, так это… ерунда какая-то, – пальцем показал на старый памятник со звездой. – Вон на мужика того посмотрел… и какое-то странное чувство меня накрыло, будто знаю я этого мужика, очень хорошо знаю… И в то же время откуда мне его знать? Он вон, глянь, умер в тот день, когда я родился… ну, не описать… до того странное чувство…
– Пётр Васильевич Иванов. 14. 02. 1906 – 20. 06. 1941. Молодым умер, погиб, наверное, где-то, – сын, с облегчением выдохнув, усмехнулся. – Это называется дежавю, отец. Не бери в голову. Со всеми бывает.
Однако я никак не мог позабыть произошедшее. Всё думал и думал, пытаясь найти ему объяснение, и не находил. В тот же день, поздно вечером, мне стало плохо. С трудом поднявшись с постели, я побрёл на кухню, чтобы принять лекарство.
В коридоре остановился, облокотившись на стену… Что-то было не так. Будто вернулось то самое чувство дежавю, удивительное, неуловимое и необычайно волнующее. Только не вскользь, как бы стремительно отдаляясь, а очень явно и всё более и более нарастая. Новыми, но хорошо знакомыми образами. Новыми, но хорошо знакомыми звуками, запахами, наполненными жизнью. А старое, утекая куда-то, как остатки сна, хоть ещё и жило в памяти, но точно наваждение, какая-то нелепица, надуманный пустячок…
…Да, это был сон. Просто сон.
Я открыл глаза и увидел перед собой военного в командирской фуражке, знакомое лицо с кладбища, ничуть тому не удивившись. Я знал, что он это я, а я это он. Я знал его жизнь, кем он жил и как умер, ведь в нём была и моя жизнь. Но всё это не важно.
– Что будет сейчас? – спросил нас кто-то третий.
– Сейчас будет то, что есть, то, что всегда было и всегда будет, ¬– ответили мы.
– В ад? – испугался он. – В мир страдания, чтобы умереть?
– В мир радости, чтобы жить. В себя – ты и есть ад, и рай тоже ты. Не бойся, смерти нет, есть только жизнь.
– Смерти нет, есть только жизнь, – повторил он, становясь мной.