Тарханов лег на широкую, тоже более подходящую для приличного отеля, чем для больничной палаты, кровать, заложил за голову руки. Отсюда в окне было видно только небо. Справа на его голубизну наползала серая клочковатая туча. Все ж таки январь на улице, и, возможно, скоро тучи сомкнутся и на землю, на море, на город польется холодный дождь, а то и снег.
Настроение у него было неопределенное. Непривычно было оказаться в положении героя шпионских боевиков. Все-таки это несколько разные вещи – служить в армии, учитывая, что при случае можешь поймать свою пулю, и жить, зная, что некто охотится именно за тобой, остро желая убить не абстрактного человека, одетого в военную форму, а конкретного и единственного Сергея Тарханова.
Но, с другой стороны, велика ли разница? В то, что убийцы будут идти за ним по пятам, гоняться за ним по городам, странам и континентам и месяц, и год, и больше, тоже не очень верилось.
Хотя кто их знает, азиатов.
Ну, что же, попробуем, как себя нелегалы чувствуют. Своя прелесть и здесь имеется – начать новую жизнь, попытаться стать другим человеком, не тем, кем стал за тридцать лет естественного развития, а, может быть, таким, каким ему иногда воображалось.
Избавиться от гнета собственного имени, биографии, всего, так сказать, груза прошлых ошибок.
И он начал придумывать себе новое имя и биографию.
Заодно придумал и кое-что еще.
…Следующий раз он встретился с неразлучной парой контрразведчиков через пять дней, когда ему, наконец, сняли повязки с головы и глаза. Зрение восстановилось полностью, но лоб и бровь пересекал свежий розовый шрам, захватывающий и край скулы.
В принципе, ничего страшного, солдата шрамы не портят, тем более что хирург сказал, что через месяц-другой можно сделать косметическую операцию.
Несколько другое мнение высказал Розенцвейг.
– А знаете, так даже лучше, – осмотрел он Тарханова взглядом профессионального театрального гримера. – Если вам отпустить усы скобочкой и небольшую бородку вот так, – он показал, как именно, от уха по краю нижней челюсти к подбородку, – то вы станете почти неузнаваемым. По крайней мере, человек, лично вас не знающий, по фотографии опознать не сможет.
– Вы все же продолжаете настаивать на реальности угрозы?
– Разумеется, – ответил Чекменев. – Более того, есть данные, что кое-какие меры по вашему розыску противник уже предпринимает. Так что нам следует поторопиться. Думаю, что сегодня-завтра вы неожиданно для врачей скоропостижно скончаетесь.
Тромбоэмболия. От нее практически нет спасения. Как обойтись без присутствия на похоронах ваших сослуживцев, мы придумали. Тем более что большинство из них слишком занято на границах.
Похоронят на местном военном кладбище, поскольку близких родственников у вас в России нет, а вы под новым именем вылетите… Куда бы вам вылететь? – задумался разведчик. – Предложения есть?
Вопрос был вроде бы к Тарханову, но снова вступил Розенцвейг.
– Мы уже подумали. Сергей Васильевич вылетит с израильским паспортом из Тель-Авива беспосадочным спецрейсом в Нью-Йорк. На этом самолете летит наша торгово-промышленная делегация, так что присутствие на борту нежелательных лиц исключается. Там получите в нашем представительстве новые документы и возвратитесь в Россию. Таким образом, как у вас говорят, обрубим концы вчистую. А дальше уже как ваши товарищи решат. Устраивает?
– Вполне. Хоть мир посмотрю.
– Тогда – до скорого свидания.
Но у Тарханова были еще и кое-какие собственные соображения.
Только говорить о них имело смысл с глазу на глаз с Чекменевым. Розенцвейг оказывался третьим лишним.
Сергей выбрал момент и незаметно сунул подполковнику скрученную в трубочку записку с просьбой сегодня же навестить его еще раз, но теперь в одиночку.
А потом повалился на постель, поскольку делать все равно больше было нечего.
Ожидая, когда вновь появится Чекменев, Сергей ощутил наплывающую полудрему. Очевидно, так подействовал коньяк в сочетании с теми лекарствами, которые давали врачи. Поначалу чувство было приятным.
Как всякий военный человек, Тарханов не упускал возможности поспать лишние час-другой, впрок.
А тут вдруг в сознание вкралась непонятная тревога. Вначале он подумал, что так на него повлиял разговор с контрразведчиками, но тут же отогнал эту мысль. Опасность пока еще далекая, да и вообще проблематичная его не пугала.
Скорее состояние походило на то, что бывает в момент пробуждения после хорошо проведенного вечера. Ляхов как-то объяснил, что называется это «адреналиновой тоской», чисто биохимическая реакция организма, никакого отношения к реальному положению дел не имеющая.
Но сейчас причина все же была. С момента, когда Тарханов пришел в себя в палате госпиталя, ему не давало покоя ощущение некоторой «неправильности» происходящего. Только никак не удавалось сообразить, в чем именно заключалась неправильность.
Он все думал, думал, вертел ситуацию так и этак. Но, очевидно, теснящаяся в подкорке информация никак не могла преодолеть барьер между сознанием и подсознанием.
Для простоты предположил – дело как раз в том, что он остался в живых на перевале. Не должен был, а остался.
И вот его организм, осознавший неизбежность смерти и подготовившийся к ней, теперь не может перенастроиться обратно. Вроде как человек, выдохнув воздух, зажмурившись, опрокидывает стакан чистого спирта, а в нем – вода.
Говорят, иногда от такого шока чуть ли не умирали.
Ну, ничего, у него закалка покрепче.
Слегка удивившись, что подобная ерунда вдруг полезла в голову – отвлеченным идеям он всегда был чужд, – Тарханов переключился на более реальную проблему, чем рефлексии по поводу несостоявшейся гибели.
Как угодно, но роль пассивной жертвы, скрывающейся от возмездия террористов под чужой личиной, его совершенно не устраивает. Да и чем он станет заниматься на гражданке? А где же еще?
Нормально служить в строевых частях под чужими именем и с чужой биографией в соответствующей образованию и опыту должности все равно не получится.
Это только в военное время (да и то чаще в книжках и фильмах) вражеский разведчик на несколько дней может с чужими документами внедриться в воинскую часть под видом прикомандированного, к примеру, или возвращающегося из госпиталя, причем возможность провала и в таком варианте весьма велика. А жить «по легенде», тянуть повседневную служебную лямку месяцами и годами, без всякой «сверхзадачи», и психологически, и технически невозможно. По крайней мере, с его характером.
Завербоваться на службу «человеком без биографии», то есть рядовым, как это практикуется в Иностранном легионе, – увольте. Не для того он пятнадцать лет носит погоны, чтобы опять начинать с «беспросветных».
В мирной же жизни чиновником, торговцем или, упаси бог, рантье, он себя в принципе не видел.
Чекменев вернулся через два часа.
– Слушаю. Что у вас случилось?
– Так. Поболтать захотелось на темы вашей основной специальности. Финансовой, – быстро добавил он, увидев, как удивленно поднимаются брови подполковника. – Насчет моего денежного довольствия. То, о чем вы с господином Розенцвейгом говорили, – интересно, не спорю, только… У меня денежное содержание за три месяца в финчасти лежит. И боевые мне теперь полагаются, и пособия, «за ранение» и «на лечение». Я человек небогатый, а ведь в качестве, в каковое капитану Тарханову предстоит перейти, никто мне тех денег не выдаст. Так? Не люблю, когда в таком существенном вопросе неясности остаются, – а сам показал глазами на потолок и стены, приложил палец к губам, а потом пальцами же изобразил, что нужно пойти прогуляться в сад.
– Можно и поговорить, дело немаловажное. Только вот курить у вас тут нельзя, а хочется. Пойдемте на воздух.