А вот почему его в госпиталь определили не в свой, а израильский, и на вопросы, кроме чисто медицинских, не отвечают, и вроде даже охранника за дверью поставили, которую держат запертой, Тарханов пока не разобрался. В бригаде медсанбат есть, а в Хайфе вообще на ВМБ[14] очень приличный, по слухам, российский госпиталь. Однако привезли сюда и держат в изоляции. Непонятно.
Похоже, влетел ты, господин капитан, в непростую историю. Связанную, безусловно, с боем в ущелье. Что-то, видать, не так они с «додиком»[15] сделали. Может, тех орлов как раз нужно было пропустить без шума, а они проявили неуместную инициативу. Может, никакие это не террористы были, а израильские рейнджеры, возвращавшиеся из рейда? Только в таком случае, какого ж хрена первыми стрелять начали по союзникам?
Ну да ладно, объяснят рано или поздно.
Тарханов не любил забивать себе голову пустыми измышлениями. Вот когда появится конкретная информация, тогда и будем думать, как себя вести и что говорить. Причем обязательно — в присутствии представителя корпусного начальства.
Незаметно он снова задремал и в очередной раз проснулся от звука поворачиваемого в замке ключа.
Вошли двое, в халатах медицинских, зеленовато-голубых, и один из них, что помоложе, точно русский. Не только оттого, что форменные армейские брюки из-под халата выглядывают, а весь облик у него отечественный. Второй, лет сорока пяти — из местных. Судя по золотым очкам, наверное, врач.
— Здравствуйте, Сергей Васильевич, — улыбнулся русский, — не потревожили? Нормально себя чувствуете, поговорить согласны? А то мы можем и попозже.
— Чего уж там. Заходите, располагайтесь. Тут у них от тоски сдохнуть можно, в общей палате куда веселее. С кем имею честь?
— Подполковник Чекменев к вашим услугам. Игорь Викторович. Чтобы не темнить — первый товарищ[16] военного атташе. А это — майор израильской СД Розенцвейг Григорий Львович.
«Все ты правильно угадал, господин капитан, „первый“ как раз и ведает разведкой и контрразведкой», — подумал Тарханов, но половиной лица и зрячим глазом изобразил удивление.
— А я, признаться, считал, что наш случай скорее в компетенции разведотдела штаба корпуса. Но все равно рад. В чем проблема?
Чекменев с Розенцвейгом расположились на стульях перед кроватью, подполковник вытащил из внутреннего кармана обтянутую кожей плоскую фляжку грамм на двести.
— Не желаете для настроения?
Израильский майор выложил на тумбочку два крупных местных мандарина в ноздреватой малиновой кожуре, которые тут же и очистил.
— Можно глоточек за знакомство, — не стал жеманиться Тарханов. Крышка фляжки вмещала ровно пятьдесят грамм. Гости, демонстрируя военную выучку, тоже махнули по дозе, не закусывая.
— Повезло вам, господин капитан, еще бы чуть-чуть, и беседовать нам с вами не пришлось, — заметил Чекменев, деликатно выдохнув в сторону. — И пили бы совсем по другому поводу.
— Что за разговор. На войне всегда чуть-чуть, только иной раз это более наглядно, как у меня сейчас, а в другом случае свистнет пуля мимо уха, а ты и не заметишь. Или прямо по мине проедешь, а у нее взрыватель отчего-то не сработает.
— И так бывает, — согласился Чекменев. — И все же у вас на тот свет прогуляться куда больше шансов было, чем в среднем по статистике. Однако все это лирика, а мы с вами намерены побеседовать о вещах прозаических. Как я понимаю, вас вырубило минут за пять до конца боя, и о дальнейшем вы ничего не знаете?
Тарханов понял, что начинается допрос, хотя и без протокола, и настроился соответственно.
— Я и о том, когда конкретно меня стукнуло, понятия не имею. Последнее, что помню, в очередной раз атака захлебнулась, снова ударили минометы. Я еще успел подумать, что надо бы словчиться до патронного ящика добраться, а то лента хвост показала, и сразу темнота. Очнулся уже в госпитале, когда меня на операционный стол клали, и тут же снова от наркоза вырубился. — Помолчал немного и, словно раскрывая большой секрет, сказал доверительно: — Так что теперь точно знаю — умирать совсем не страшно. Если бы не очнулся, и не знал, что уже того…
К теме неожиданно проявил интерес Розенцвейг.
— Так, может быть, это именно оттого, что вам все-таки предназначалось очнуться? А в противном случае ощущения могли быть совсем другими?
— Да, этого я не учел, — согласился Тарханов. — Вполне могло быть, что раз — и ты уже на мандатной комиссии у ворот ада. С соответствующими эмоциями. А может, и рая, ежели сочли достойным. Поскольку живот за отечество положил и за други своя.