— Федя, блять! Ты поставил третий баллон? Или ты с рассвета на втором? Очнись! У тебя кислород кончился!
Быстров открыл глаза и увидел над выступом лицо Дунаевского. Его нос и скулы почернели, а глаза казались бесцветными. Бородка заиндевела от мороза. Дунаевский злобно тряс верёвку:
— Быстро лезь наверх! Ты меня слышишь? Или хочешь тут висеть как мешок с говном целую вечность? Не позорь меня, Федя! Лезь сюда и поменяй баллон! Ты слышишь?
И тут зазвонил будильник. Время отказа. Быстрову стало смешно. Обмороженный Данила ругался, свесив голову и дёргая верёвку, но добраться до него не мог. Снизу тоже никто не мог его достать. Он будет висеть на ступени Хиллари вечно, пока какой-нибудь особо чувствительный альпинист не потрудится перерезать верёвку и столкнуть обледенелый труп в пропасть.
— Федя, посмотри туда, — Дунаевский махнул рукой в сторону Южной вершины. — С твоим финном всё нормально? Он куда-то не туда идёт.
Осмыслив услышанное, Быстров извернулся и с трудом сфокусировал взгляд. Сначала он увидел Пашу Стрельникова с Катей Дудаль. За ними шли итальянцы и мурманчанин. «Господи,» — пронеслось в голове, —«уже полдень, а никто не повернул в лагерь». Стрельников вёл группу на вершину, несмотря на то, что наступило время возврата.
Как он ни вглядывался, сиреневой куртки не находил. У всех были одинаково серые комбинезоны. Мозг отключил цветное зрение как излишнюю функцию, пожирающую слишком много энергии. Только по слабому шевелению невдалеке от тропы Быстров узнал Мику. Качаясь и приседая на подламывающихся ногах, финн брёл к сидящему на камне альпинисту. Чуть дальше — обрыв. У Быстрова потемнело в глазах от ужаса. Он нащупал верёвку и с размаху вбил ледоруб в стену. Хрипя и задыхаясь, начал карабкаться, царапая кошками лёд и гранит. Снизу его подгоняли, сверху подбадривали. Минуты растянулись в часы.
Он залез на ступень и рухнул на камни, выкашливая лёгкие. В глазах разлился багровый туман, руки и ноги весили по тонне и больше не принадлежали ему. Кто-то завозился, меняя баллон и проверяя подачу кислорода:
— Всё хорошо, хорошо. Ты зачем на пустом баллоне шёл? Пурба заболел, некому о тебе позаботиться. Шерпа Апа позаботится. — Апа хлопал по плечам и спине, а потом поднёс к губам термос с горячим чаем. Быстров выпил, сколько смог, и открыл глаза.
Небо озарилось чистой полуденной синевой. Краски вернулись. Сердце стучало ровно, кашель унялся. Быстров встал на ноги и увидел вершину Эвереста. Почти правильной пирамидальной формы. В трещинах чёрного гранита сверкают пласты изначального льда. Шапка грязного притоптанного снега. Тренога, перевитая разноцветными молитвенными флажками, выгоревшими на солнце. Снег усыпан иконками, обрывками верёвок, пустыми баллонами, старыми вымпелами и многолетним слежавшимся мусором. Маленькая вершина величайшей горы. Быстров застыл, заворожённый зрелищем. Он миллион раз рисовал эту картину в мечтах. Он ходил по этой тропе в своих дерзких беспокойных снах. Он носил Эверест в сердце, как самую отчаянную надежду на понимание и прощение.
Пятьдесят метров отделяли его от цели. Он видел, как Дунаевский и Апа пошли к вершине, и хотел двинуться следом, но вспомнил о чём-то смутном, страшном. О том, что ему привиделось в приступе удушающей гипоксии. Он посмотрел вниз и увидел Стрельникова, карабкающегося по ступени Хиллари. Увидел людей, ожидающих очереди на подъём. Увидел, что кто-то спускается к Южной вершине, а кто-то поднимается, хотя безнадёжно отстал от графика. Увидел одинокую фигурку в сиреневом, сбившуюся с маршрута и застывшую под беспощадным солнцем рядом с мёртвым альпинистом. Сердце сжалось от рокового предчувствия. Он оглянулся. Вершина сияла, трепетала и звала. Она была близка и доступна как молодая невеста. В этот миг Быстров поверил, что мечта осуществима. В нём бурлило желание, нет, — жгучая, болезненная, непреодолимая потребность дойти до конца. Сделать несколько последних шагов, самых трудных, самых прекрасных.
Эверест замер. Весь мир замер в ожидании. Время остановилось, и только сиреневая фигурка, нарушая хрупкое равновесие бытия, упала ничком в снег.