Л ю б р и к а. А в городе, да и тут, у нас, поговаривают, что ты, преподобнейший палач, знаешь о нем всё.
М о р б и д е т т о. Я знаю его в минуты ярости и гнева. Но мне непонятны некоторые проявления его мягкости и спокойствия.
Л ю б р и к а. Возможно, это моменты отдыха?
М о р б и д е т т о. Нет, безусловна нет. Он затаился и намеренно сводит все к нулю. Это какое-то нечеловеческое, сознательное падение. Но это не слабость.
Л ю б р и к а. На чем основаны твои догадки?
М о р б и д е т т о. На том, что я сижу здесь вместе с вами. Если он сумел арестовать меня, МЕНЯ, это значит, что дух его не знает слабости. Знаете ли вы, что с этой минуты я начал верить в его абсолютную, сверхъестественную силу?
Л ю б р и к а. А до этого во что ты верил?
М о р б и д е т т о. В самого себя: в мое абсолютное метафизическое свинство. Теперь я не верю ни во что. (Сжимает голову руками.)
С к а б р о з а. Если уж этот подлец во всем разуверился, значит, нам нет спасенья.
Р ы п м а н. Вы забываете, господа, что арестован и я, я, Рыпман, знаменитый доктор Рыпман! Либо теория желёз потерпела крах, либо произойдет чудо, которое подтвердит мою концепцию распада психических атомов. (С внезапным отчаянием.) Эх! Дурацкая болтовня. Нас ждет смерть — только бы не под пытками. Радоваться надо, если хоть без пыток обойдется. Уж я-то его знаю.
М о р б и д е т т о. Ну-ну-ну, докторишка! Неизвестно, кто из нас был более важной персоной во всей этой истории. Помни, что за донос — справедлив он или нет — смерть под пытками, так же как за измену.
Р ы п м а н. Но я никогда никого не предал, ни на кого не донес ни полсловечка. Я всегда был скромным ученым — и больше никем.
М о р б и д е т т о. Так же, как и я. Я был всего лишь скромным палачом. Я пытал, когда мне приказывали. А то, что наш правитель любил, чтоб этим занимался именно я — не мое дело. Не хотелось бы вдаваться в более интимные подробности.
С к а б р о з а. Какой ужас!!! Значит он??...
М о р б и д е т т о. Догадалась, наконец, кура наивная!
Р ы п м а н. Догадалась — о чем?
Л ю б р и к а. О чем? О чем ты догадалась? Дзиня, скажи.
С к а б р о з а. Ни о чем. Это он... (Указывает на Морбидетто.)
М о р б и д е т т о. Я тоже ни о чем. Ни о чем не думал, не гадал.
Р ы п м а н. Умная штука. Знает, что делает. (Многозначительно кивает.)
М о р б и д е т т о (вольным тоном.) А может, я вовсе не арестован? Может быть, наш повелитель посадил меня сюда, чтоб я поближе познакомился с вашим образом мыслей? А? Что вы на это скажете?
Р ы п м а н (с беспокойством, пытаясь убедить самого себя). Он мог бы взять под наблюдение кого-нибудь поинтересней, чем мы.
М о р б и д е т т о (глядя на него исподлобья). Ну-ну-ну, докторишка. Не слишком ли ты прибедняешься?
Р ы п м а н (вставая). Даю слово, что нет. Я был скромным ученым. У меня были свои чисто теоретические цели. Я жил только ради того, чтобы завершить начатую работу. И больше ничего.
М о р б и д е т т о. Тээээк-с, желёзки. Кое-что нам об этом известно. Комиссия Сверхъестественного Отбора и невинные ночные прогулки по Четвертому округу.
Р ы п м а н (с искусственной веселостью). Ей-богу, Морбидетто, вы, должно быть, шутите. Скажите лучше, нет ли у вас сигареты. Четыре дня не курил. С ума сойти можно.
М о р б и д е т т о (вынимая из нагрудного кармана трико пачку сигарет). Лови, докторишка. Я не курю, но на всякий случай всегда держу при себе.
Рыпман с жадностью набрасывается на пачку.
Р ы п м а н. «Фигаро» Лоренса. (Закуривает.) О! Какое блаженство! Но все это в самом деле подозрительно.
М о р б и д е т т о. Ты глуп, как ножка от стола, докторишка. Изображаешь из себя какого-то Шерлока Холмса. Я даю вам всем слово величайшей канальи, что совершенно en règle[28] арестован. А быть арестованным Его Единственностью — это хуже, чем смерть, могут начаться пытки. («Пыт» произносит высоким голосом, «ки» — низким.)
Р ы п м а н. А, черт! Мне что-то холодно. Все что угодно — только не это. О Боже! Боже!!!!!
М о р б и д е т т о. Можно кончить жизнь самоубийством. А что?
Р ы п м а н. Побойтесь Бога. Неужели больше нет никакой надежды?
Молчание.
С т а р ы й П а л а ч № 1. Молитесь, каждый своему божеству, о котором вы забыли, погрязнув в счастье и житейских наслаждениях.
Р ы п м а н. У меня нет божества! Я верил только в одно: в то, что жизнь можно свести к химическим процессам, к тому, что я назвал распадом психических атомов. Мы должны предположить существование нового вида гипотетических частиц — другого выхода нет.
М о р б и д е т т о (иронически). Немногим тебе, докторишка, помогут теперь твои частицы, какие бы ты ни выдумал.
Р ы п м а н. У меня гнусное чувство пустоты, ох и гнусное, скажу я вам.
О. У н г в е н т и й. Верю тебе, сын мой. Не хотел бы я быть на твоем месте ни секунды. Когда я слушаю ваши речи, я думаю: стоит ли мудрецам, пророкам и артистам трудиться ради этой банды, ради этого мерзкого клубка зловонных червей? (Рыпману.) Ты видел тюремный клозет? Суп с живой вермишелью! Такое впечатление у меня, когда я смотрю на вас, господа. И это венец творенья, лучшие люди человечества! Боже милосердный!
Р ы п м а н. Это стыдно, но я боюсь. Я, по крайней мере, искренен.
М о р б и д е т т о. Когда нечего терять, каждый становится искренним. И тогда из него выползает отвратительный плоский червь. Нет мужества, есть только притворство. Но хорошо притворяться — это самое высокое искусство. Мы не артисты, так давайте хоть притворяться как следует. Господин Рыпман, будьте хоть чуточку менее откровенны. Не надо портить и без того гнилой воздух.
Р ы п м а н (с дрожью в голосе). Я постараюсь. Я сделаю все возможное.
О. У н г в е н т и й. Неужели тебе нет никакого дела, что среди нас женщины? Будьте джентльменом, господин Рыпман. Ох, как далека моя истина от Действительности! О, Действительность, что же ты, собственно говоря, такое?
С в и н т у с я. Да перестаньте вы болтать. Да будет тишина.
М о р б и д е т т о. Зачем тишина? Чтобы слушать, как из наших душ исходят смрадные, наизловоннейшие на свете психические газы?
Р ы п м а н. Слушайте, Морбидетто, вы были на свободе на четыре дня дольше, чем я. Расскажите толком еще раз, что случилось?
М о р б и д е т т о. Да ничего. Албания — посол от переутомления приболел. Потом мы шестнадцать часов кряду пытали офицеров 145 полка. После чего меня посадили в автомобиль, и вот я здесь.
Р ы п м а н. Это страшно...
С в и н т у с я. Вовсе не страшно. Благодаря этому на нас снизойдет нечто удивительное. Надо только потерпеть.
О. У н г в е н т и й. Послушайте эту девочку. Ее устами говорит тот же дух, который во мне переходит в понятия.
М о р б и д е т т о. Вздор. Ничего не произойдет. Давайте хоть раз поверим, что уже произошло то худшее, чего каждый из нас ждал всю жизнь, произошло именно тогда, когда нам было слишком хорошо.
С в и н т у с я. Да будет тишина. Я знаю нечто сокровенное. Я расскажу вам всем, и вы станете такими же, как я. Мы еще встретимся в Бесконечности. И еще, и еще — и так все время, без конца.
О. У н г в е н т и й (восхищенно). Продолжай, дитя мое. Теория Множеств в карикатуре детского духа. Мы всё претворяем в Бесконечность — здесь, здесь, на Земле. О, великая вера, сущая в Бесконечности Бытия! Ах, что за жалкая тварь этот Эйнштейн. Как физик столь великий, до чего он ничтожен как философ — этакий прах на ветру, злосчастный червячишка!
С в и н т у с я. Тебе не понять этого, Отец Унгвентий. Это вне меня и вне Бесконечности. Это данная минута, а не другая, и все-таки она моя, моя... (Обнимает воздух.)
Дверь открывается. В камеру проникает свет. Раздается грохот, и, кем-то втолкнутый, по лестнице скатывается Д ю б а л В а х а з а р в шинели из второго действия.