С а е т а н (грозно). Руки прочь от нее, ребята!!
I П о д м а с т е р ь е. Да пошел ты, мастер, сам прочь!
I I П о д м а с т е р ь е. Хоть разок бы, да как следует!
К н я г и н я. А потом годков пятнадцать за решеточкой! Уж Скурви бы вас не пощадил. Нет уж — кыш! Терусь, фу!! Фердусенко, немедленно подайте мне английской соли.
Ф е р д у с е н к о подает соль в зеленом флаконе. Она нюхает и дает понюхать Сапожникам, которых это успокаивает, но увы, ненадолго.
Итак, вы видите: ваша агитация удается только потому, что эти между собой договориться не могут. Но если Скурви, высший сановник юстиции, у которой болезненная мания независимости, сумеет как следует подлизаться к организации «Бравые Ребята»...
С а е т а н (с болью, непостижимой прямо-таки ни для кого). И подумать только — мой отпрыск там у них — из-за этих паршивых денег — мой, мой собственный — у этих «Бравых Ребят», чтоб вся ихняя бравада скисла, чтоб ей пусто было, этой ихней удали молодецкой! О — хоть бы лопнуть, что ли, от этой адской боли — такого ж никакое нутро не стерпит. Грыжепупы вы грёбаные — уж и не знаю, как ругнуться — даже это дело у меня сегодня что-то не идет.
I П о д м а с т е р ь е. Тихо вы — пущай эта стерва, гуано ей в тетку, хоть раз до конца выскажется.
I I П о д м а с т е р ь е. До конца, до конца. (Дико рвется.)
К н я г и н я (как ни в чем не бывало). Так вот, все дело только в том, что вы не умеете организовываться — из опасения, что возникнет иерархия и аристократия, хотя сегодня только вы — единственная сила в этом смердятнике жизни — ха, ха!
I П о д м а с т е р ь е. Ну и стурба, пес бы ей, холере, в сучью влянь!
С а е т а н. У тебя уж язык от ругани заплелся — бросай-ка это дело. Хотелось бы, чтоб кто-нибудь раз и навсегда во всех деталях эту процедуру разобрал, а то, вишь, клянет все на свете безо всякого чувства юмора, а уж тем паче без французского изящества. Прочитал бы лучше «Словечки» Боя, чтоб хоть немного национальной культуры поднабраться, ты — буздрыга, халапудра, ты, блярвотина задрюченная, ты, сморк обтруханный, ужлобище клоповное...
К н я г и н я (холодно. Оскорблена). Будете вы слушать или нет? Если не прекратите ругаться, я, по древнему аристократическому обычаю, сию же секунду удалюсь на файв-о-клок. Меня все это забавляет, только когда ваши проклятья адресованы мне, хлюпогоны вы, пурвогрызы, прибздурки завонюханные...
С а е т а н (уныло). Слушаемся! Больше ни гу-гу!
К н я г и н я. Так вот, они — «супротив» вас — это я так простонародно выражаюсь, чтоб вы наконец поняли, «кес-ке-се». Они разные — это главное. Мы, аристократия, — разноцветные мотыльки над экскременталиями мира сего: вам доводилось видеть, как мотылек порой садится на дерьмо? Прежде-то мы были точно стальные черви во чреве беспредельности бытия и трансцендентальных законов, или как их там: я ведь всего лишь простая, малограмотная графская дочь, и только-то, и всего-то, но это не важно; так вот, нас губит разнородность, поскольку для нас, pour les aristos[84], бравада этих самых «Бравых Ребят» чересчур уж демократична — никогда не известно, чем она обернется. А Скурви уже снюхался с госсоциализмом старого образца, но по мнению Его Супербравейшества генерала Гнэмбона Пучиморды, он и сам слишком близок к вам — ах, эта относительность социальных перспектив! Видите, как запутан клубок относительности: что для одного воняет, то для другого благоухает, и наоборот. Я этих идейных драм не выношу — ну что это такое; бурмистр, кузнец, дюжина советников, баба с большой буквы «Б» как символ вечной похоти, а над всем этим — Он, тот, что якобы всех важнее, чье имя неведомо, да плюс рабочие, работницы и некто неизвестный, а еще выше — в облаках — сам Иисус Христос под ручку — нет, не с Шимановским, а с Карлом Марксом собственной персоной; но меня такой бредятиной не взять — сперва на́ кол посади-ка, а потом уж — лупцевать. Люблю реальность, а не эту символистскую абракадабру из бездарных виршей эпигонов Выспянского, не эту политэкономию неучей, надерганную из бульварных газетенок.
I П о д м а с т е р ь е. Во базарит, дуплить ее в сучий хобот, хуже последней мандралыги! Заехать бы разок ей в морду, в это ангельское рыло, а потом будь что будет.
I I П о д м а с т е р ь е. Боюсь, если я разок ей двину, то уж потом не удержусь — произойдет Lustmord — убийство на почве сладострастия. Ой, у мастера тоже взгляд нехороший — он уж ей и так разочек врезал. Ну-ка, давайте, ребятки, разорвем ее в клочки, эту духовную кочерыгу, эту выскребуху... (Со смаком выделывает черт-те что руками и причмокивает.)
Саетан, надвигаясь, грозно кашляет; фокстерьер бросается на них: Гмр-р, гр-рм, гмар-р...
К н я г и н я. Терусь! Фу!
Стена с окошком заваливается, трухлявый ствол дерева выпадает. Резкое затемнение в глубине сцены, только мерцают далекие огоньки и тускло светит лампа под потолком. Из-под занавеса выходит С к у р в и в пунцовом гусарском мундире а ля Лассаль. За ним вбегают «Б р а в ы е Р е б я т а» в красных трико с золотым галуном; во главе их — сын Саетана, Ю з е к.
С к у р в и. Вот они — «Бравые Ребята» — а это Юзек Темпе, сын присутствующего здесь Саетана. Сейчас произойдет так называемая «укороченная сцена знакомства» — у нас нет времени на долгие, так сказать, естественные процессы. Взять их, всех до единого! Здесь угнездились гнуснейшая антиэлитарная мировая революция, имеющая целью парализовать все инициативы сверху, — здесь она рождается из чрева развратной, ненасытной самки, ренегатки собственного класса, а ее конечная цель — бабоматриархат, на посрамление твердой мужской силе, — но общество, как женщина, должно иметь самца, который бы его насиловал, — бездонная мысль, не так ли?
С а е т а н. Постыдился бы — это ж чушь собачья.
С к у р в и. Молчать, Саетан, молчать, ради Господа Бога! Вы — предводитель тайного общества разрушителей культуры: мы провернем это на более высоком уровне; пришло время твоего сыночка, старый ты дурак, — но не буду ругаться. Меня по телефону назначили министром юстиции и многообразия действительности — в соответствии с теорией Хвистека. Всех в тюрьму, во исполнение воли моей, во имя защиты величайших элитных умов!
С а е т а н (в отчаянии). Во имя кучки разожравшихся брюханов и маньяков — рабов денежного мешка как такового — als solches — сучье вымя...
С к у р в и. Молчать, Христа ради...
К н я г и н я. Вы не имеете права... (Ее было придушили, но потом отпускают.)
С к у р в и (заканчивает). ...старый идиот, и не говори банальностей — сегодня я за себя не ручаюсь, а мне бы не хотелось начинать новую жизнь в качестве первого госпрокурора с убийства в состоянии аффекта, хотя в крайнем случае я мог бы себе это позволить. С утра все подпишу в своем кабинете — у меня пока еще нет печати.
С а е т а н. Что за глупо-жалкая мелочность в такую минуту!!
С к у р в и (Княгине, спокойно нюхающей цветок). Видите, как можно обуздать дьявольские страсти: ничего для себя лично; все отдано обществу.
К н я г и н я. Неужели и это тоже? (Замахивается хлыстиком, который подан ей услужливым Фердусенко, метя в нижнюю часть прокурорского живота.)
С к у р в и (оттолкнув хлыстик, вопит в дикой ярости). Взять, взять всех четверых! Это может показаться неимоверно смешным, но никто не знает, что именно здесь вызревал гнусный заговор развратных сил, которые могли уничтожить все наше будущее и ввергнуть мир в анархию. А с вами, княгиня, мы сочтемся позже — теперь-то наконец у нас времени хоть отбавляй.
С а е т а н (подставляя руки под наручники). Ну же — Юзек, быстрее! Не ведал я, кого лоно мое...
Ю з е к Т е м п е (весьма актерски). Ну, ну, отец — без громких фраз. Нету тут никаких лон — одни голые факты, притом общественно-значимые, а не все эти наши узко-личные мерзости: в последний раз восстал индивидуум против паскудства грядущих дней.