С а е т а н. Увы — хватит чушь молоть — и-эх!!!
«Бравые Ребята» помаленьку берутся за всех присутствующих. Молчание. Скука. Понемногу опускается занавес, потом поднимается и опять опускается. Скука смертная.
Конец первого действия
Действие II
Тюрьма. Камера принудительной безработицы, разгороженная так наз. «балясинками» на две части: слева нет ничего, справа — великолепно оборудованная сапожная мастерская. Посредине, на возвышении, отгороженном витой решеткой, прокурорская кафедра, за ней дверь, а выше — витраж, изображающий «Апофеоз наемного труда», — это может быть совершенно невнятная кубистская мазня — зрителям ее смысл разъясняет вышеприведенная надпись, сделанная аршинными буквами. По левой части камеры, как голодные гиены, бродят С а п о ж н и к и из I действия. Они то ложатся, то садятся на пол — в их движениях заметна первобытная усталость от безделья и скуки. Они все время почесываются и чешут друг другу спины. Слева у двери стоит О х р а н н и к, совершенно обычный молодой парень что надо, в зеленой униформе. Он то и дело кидается на кого-нибудь из Сапожников и, невзирая на сопротивление, выволакивает за дверь, после чего почти немедленно впихивает назад.
О х р а н н и к (указывая вглубь сцены). Это камера принудительной безработицы для истязания лиц, жаждущих работы. На витраже (показывает) — назло безработным — в аллегорической форме изображен «Апофеоз наемного труда». Больше мне сказать нечего, и никто меня говорить не заставит. Проститутки милосердия у нас под строгим запретом. Человечество распустилось — если так не справимся, придется официально вернуться к пыткам.
С а е т а н (хватается за голову). Работа, работа, работа! — Хоть какая, только б она была. О, Господи! Это же... ох, я уж ничего не знаю. Все нутро горит от этого принудбезделья, жажда работы жжет меня как огонь. Может, я неуклюже выражаюсь? Но что делать? Что делать?
I П о д м а с т е р ь е. Самой красивой девки мне так не хотелось, как сейчас бы взгромоздиться на табуреточку, да с инструментом. Нет, я, наверно, рехнусь! Проклятье, как все банально! Что тюряга с человеком делает. Я быдто Вайльд или Верлен какой — преобразился, причем без всяких там обращений-причащений — ох-ох!
I I П о д м а с т е р ь е. Теперь я: дайте работы, а не то с ума сойду, и что тогда? Что угодно дайте делать: сандалии для кукол, копыта для игрушечных зверюшек, воображаемые туфельки для несуществующих Золушек. Ох — работать — что это было за счастье! А мы не ценили, когда его было по горло и хоть залейся. О — ради Божьего треумхва — не многовато ли мучении послано нам, у которых и прежде-то мало что было. Где ты, Каська? Уж больше никогда!
С а е т а н. Тише, ребята. Мне моя верная интуиция подсказывает, что недолгой будет ихняя власть: что-нибудь да должно случиться, а уж тогда... (На I Подмастерья бросается Охранник и выволакивает несмотря на крики и протесты; Саетан невозмутимо заканчивает.) Не верю я, чтоб такую страшную силу, как наша, можно было заживо сгноить в параличе.
I I П о д м а с т е р ь е. Много уж их таких было — вот так же верили, да так и сгнили. Жизнь — страшная штука.
С а е т а н. Дорогой, ты говоришь банальности...
I I П о д м а с т е р ь е. Есть банальности и банальности. Величайшие истины тоже банальны. Мы уж ничего самим себе на диво из своих потрохов не выудим. Подыхать от скуки в принудительном бездействии, пока тебя откармливают, как сотню кабанов. Это отвратительно! Вы-то уж старик, а мне дак просто выть охота, и настанет день, когда я извоюсь до́ смерти. А какая чудная, какая славная могла бы быть житуха: после целого дня нечеловеческого труда опрокинули бы с Каськой по большой кружечке пива!
На кафедру поднимается С к у р в и — он вошел через левую верхнюю дверь.
С к у р в и (одетый в пурпурную тогу и того же цвета круглую шапочку, поет).
Тычет перстом в землю. Охранник швыряет I Подмастерья в камеру. Юная красивая О х р а н н и ц а — передничек на мундирчике — подает Скурви на кафедру завтрак. Скурви пьет пиво из большой кружки.
I I П о д м а с т е р ь е. Явилось наше единственное утешение, мучитель наш, злоблагодетель наш. Если б не он, ей-богу, взбеситься б можно было. Поймешь ли ты, человечество, как низко пали лучшие твои сыновья, если для них единственное культурное развлечение — глазеть на палача, причем развлечение для избранных, потому как нас, не считая этого, только двое, — мастер-то ведь наш ни-ни — хи-хи — презираю себя за этот смех, он звучит как плач беспомощного хлюпика над свалкой огрызков, объедков, оческов, окурков и пустых консервных банок — наборчик хоть куда.
С а е т а н. Молчи — не обнажай свои гнойные язвы перед нашим виртуозом пыток — он от этого только духовно расцветает и прибавляет в весе.
Охранник смотрит на часы — бросается на II Подмастерья и вытаскивает его за дверь, невзирая на стоны и сопротивление.
I I П о д м а с т е р ь е (во время небольшой заминки при выволакивании). О, мука, мука! — принудработы в сравнении с этим — ничто... Ни минутки не дают поделать чего хотел! (Exit.)
С к у р в и (в рифму к «хотел»). Хе-хе. Я еще больше страдаю с тех пор, как получил политическую власть, — уже абсолютно не понимаю, кто я такой. Только в самых тошнотворных, демократических мелкобуржуазных республиках юстиция бывала по-настоящему независимой — когда в обществе ничего серьезного не происходило, не было никаких перемен, когда (с отчаяньем в голосе) это было просто вонючее застойное болото! О — учредить бы открытую политическую «чрезвычайку», ничего общего не имеющую ни с каким судом!
С а е т а н. Только грандиозные общественные идеи могут оправдать существование подобных институтов и дуализм юстиции. А во имя раскормленных или расстроенных желудков парочки маньяков концентрации капитала — это было бы просто свинством.
С к у р в и (задумавшись). Не знаю, то ли это какая-то особая разновидность трусости, порожденная диктатурой, то ли я истинный приверженец фашизма образца «Бравых Ребят»? Сила ради самой силы — так-так! Кто я? Боже! Во что я себя превратил! Либерализм это полное гуано — худший сорт лжи. Боже, Боже! — я весь как резинка, которую невесть на что натягивают. Когда ж я наконец лопну! Так жить нельзя, не до́лжно, а тем не менее живешь — и в этом ужас.
С а е т а н. Он тут нам нарочно демонстрирует свои страдания, чтоб показать, как элегантно можно изнывать от так называемых существенных проблем там, на свободе, где полно работы, баб и солнца. Эх, эх! Взять бы прокуроришку — оторвать ему башку. Как знать — быть может, это буду я — ха-ха!
С к у р в и. Довольно, или попросту — хватит этих убогих, эпигонских, поствыспянских виршей! Раса поэтов-пророков вымерла, и вам ее не воскресить и заново не возродить, хоть бы вы даже браком сочетались с той пресловутой — говоря в кавычках — «босоногой девкой» Выспянского...
I П о д м а с т е р ь е (перебивает его). Ради всего святого, не поминай ты босоногих девок — меня в этой каталажке от одной мысли о них всего прям переворачивает.
С к у р в и (заканчивая добродушно и спокойно). ...и пожизненно здесь осели, что вовсе не так уж невозможно при современных процедурах. А эта ваша революция может грянуть как раз, предположим, на другой день после вашей более чем заслуженной кончины от общего загнивания на прелой соломе: «sur la paille humide», как говорят французы — (напевает) о французы, не угас он, галльской речи нашей блеск...