Впрочем, в доме рядом с бастионом после обнаружили четырнадцатилетнего татарина из рода Гиреев, племянника последнего крымского хана, который преспокойно курил кальян, словно не понимая, что происходит вокруг. Только по счастливой случайности он избежал участи своих дядей и сераскира; его отослали в Петербург, и императрица приняла его очень благосклонно.
«Я увидел группу из четырех женщин с перерезанным горлом и между ними дитя с очаровательным личиком, девочку лет десяти, искавшую спасения от ярости двух казаков, готовых ее зарубить, — записал Фронсак в дневнике. — Я, не колеблясь, обхватил несчастную девочку руками, однако эти варвары и дальше хотели преследовать ее. Мне стоило великого труда удержаться и не зарубить сих презренных саблей, которую я держал в руке. Я лишь прогнал их, осыпав ударами и бранью, которых они заслуживали, и с радостью обнаружил, что моя маленькая пленница не пострадала — лишь небольшой порез на лице, нанесенный, вероятно, тем же клинком, что пронзил ее мать. Одновременно я увидел, что на золотом медальоне, который висел у нее на шее на золотой же цепочке, было изображение французского короля. Сие последнее обстоятельство окончательно и полностью привязало меня к ней; а она, увидев по той заботе, с какой я оберегал ее от всякой опасности, что я не хочу ей зла, привыкла ко мне…»
Герцог нес девочку на руках, перешагивая через трупы, чтобы ей не пришлось «ступать по телам своих соотечественников». Он вернулся с ней к бастиону, где Эммануил де Рибае вел переговоры с семьюстами запершимися там турками, продолжает рассказ Ланжерон. Увидев девочку, те возопили, требуя, чтобы ее отдали им; возможно, она была высокого рождения. Фронсак долго отказывался и согласился отдать ребенка, только когда Рибае дал ему слово, что завтра они заберут ее обратно, однако ни тот ни другой девочку больше не увидели. А Шарль де Линь подобрал турецкого мальчика, окрестил и усыновил; позже он завещает ему 20 тысяч дукатов.
Байрон объединит эти разные истории в одну:
«Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся, — писал жене М. И. Кутузов, командовавший одной из колонн. — Вчерашний день до вечера был я очень весел, видя себя живого и такой страшный город в наших руках. Ввечеру приехал домой, как в пустыню… Кого в лагере ни спрошу, либо умер, либо умирает. Сердце у меня облилось кровью, и залился слезами. К тому же столько хлопот, что за ранеными посмотреть не могу; надобно в порядок привести город[9], в котором однех турецких тел больше 15 тысяч… Корпуса собрать не могу, живых офицеров почти не осталось».
«На улицах валяются тридцать восемь тысяч трупов всех возрастов и обоего пола, изуродованных, окровавленных, сваленных друг на друга или утопающих в грязи, которая стала красной, смешавшись с кровью, — отмечал Ланжерон. — Только представьте себе восемь тысяч обнаженных невольников, влачимых по телам своих соотечественников или привязанных за волосы к оружию своих победителей, — такое ужасное зрелище являл собой сей несчастный город».
После боя граф Суворов позволил наголодавшимся нижним чинам три дня грабить крепость, так что иные «червонцы шапками к маркитантам носили», и не было такого солдата, который «не напялил бы на себя мужского или женского турецкого платья». Захваченных пленных в последующие дни перегнали в Бендеры, причем казаки безжалостно приканчивали тех, кто не имел сил идти и задерживал продвижение других.
Турецкий султан казнил гонцов, принесших известие о падении Измаила. Англия, Пруссия и Голландия были в растерянности. Венгры предложили императору Леопольду войско в 80 тысяч солдат, лишь бы тот продолжил войну с Портой и добился мира на более выгодных условиях. Однако союзники султана заверили его, что, если Россия не заключит мир с сохранением статус-кво, ей придется иметь дело с британским флотом и прусской армией. Начались трудные переговоры…
Арман и Шарль де Линь вернулись в Вену. Они везли с собой дюжину турецких музыкантов, верзилу-гайдука, названного Измаилом в память о штурме, который должен был заботиться об усыновленном де Линем турчонке, а также оружие и лошадей — подарки от Суворова. Едва приехав, Арман узнал о смерти отца 14 февраля 1791 года в Париже. Эта новость не столько огорчила его, сколько раздосадовала: они с отцом никогда не были близки, и Арман не испытывал боли утраты, однако теперь ему нужно было ехать в Париж, чтобы принять титул герцога Ришельё и уладить дела, связанные с наследством — вернее, долгами покойного. Барон Фридрих Мельхиор Гримм (1723–1807), многолетний корреспондент Екатерины II, писал ей 10 апреля 1791 года: «Вернувшись из Измаила, герцог… поделился со мной своими крайними сожалениями по поводу того, что смерть его отца (которая, кстати говоря, отнюдь не потеря) заставила его вернуться сюда (в Париж. — Е. Г.) со всей поспешностью и не позволила последовать за блестящим князем [Потемкиным] в Петербург».
Франция или Россия?
Приехав во Францию в марте, молодой герцог де Ришельё поселился в Париже на улице Перон в Сен-Жерменском предместье, на левом берегу Сены. Обстановка в столице была крайне напряженной из-за принятой и утвержденной королем в прошлом году «гражданской конституции духовенства», согласно которой все священники должны были присягнуть «Нации, Закону, Королю и поддерживать всею своею властью Конституцию, провозглашенную Национальным собранием и утвержденную Королем». Процедура присяги началась в январе и проходила по воскресеньям по епархиям. Только четыре епископа (включая Талейрана) и половина всех кюре согласились ее принести, прочие же отказывались наотрез, в том числе духовник короля монсеньор де Монморанси-Лаваль. Аббат Шарль Доминик Николь (1758–1835) тоже отказался подчиниться и уехал из страны, поступив в наставники к сыну французского посла в Константинополе Шуазеля-Гуфье.
Восемнадцатого февраля 1791 года на стенах домов появились плакаты, обвинявшие «первого государственного чиновника» (то есть короля) в покровительстве непокорным. В тот же день двор должен был переехать в Сен-Клу, однако толпа, собравшаяся вокруг дворца Тюильри, этому помешала. Карета короля два часа простояла во дворе, но так и не смогла проехать.
Десять дней спустя слух, что в Венсенском замке ведутся ремонтные работы, чтобы подготовить новую тюрьму взамен Бастилии, вызвал очередные беспорядки. Смутьяны кричали о заговоре аристократов. Лафайет, командовавший национальной гвардией, устремился в Венсен, чтобы навести порядок. В это время пара сотен дворян из числа приближенных короля проникла в Тюильри, чтобы защитить августейшую семью: по слухам, разъяренная толпа направлялась из Венсена во дворец. Дворяне были вооружены шпагами, кинжалами, кое у кого были пистолеты. Примчавшись в Париж, Лафайет явился в Тюильри, обвинил этих «рыцарей кинжала» в попытке похищения короля и подготовке вооруженного переворота и заявил, что не отвечает за безопасность дворца, окруженного толпой, если эти люди не будут сейчас же разоружены и арестованы. Чтобы не допустить кровопролития, король приказал своим приближенным сдать оружие, которое было вынесено во двор; при этом национальные гвардейцы избили герцога де Пьенна (мужа одной из сестер вдóвой герцогини де Ришельё) и маркиза де Нейи.