Разнообразие верований жителей Одессы отразилось на облике города. 24 мая 1804 года по высочайшему соизволению Ришельё получил от министра финансов 100 тысяч рублей безвозвратно на возведение православного храма и незамедлительно издал приказ: «Приступить к постройке соборной церкви во имя Святителя и Чудотворца Николая, заложенной и основанной фундаментом в Одессе прошлого 1795 года в царствование императрицы Екатерины II, а ныне щедротами… внука Ея… Императора Александра I, должна быть окончена строением». Надзор за работами поручили Францу (Франческо) Фраполли, в феврале того же года назначенному главным городским архитектором (он приехал в Одессу в 1796-м и участвовал в сооружении гавани, проектировал некоторые жилые дома и построил первую суконную мануфактуру). Позже в Одессе появятся католический храм и греческая церковь, а также синагога. В том же 1804 году Ришельё добился права открыть в городе гимназию и коммерческое училище, а также ряд частных пансионов.
Вокруг Дюка, пишет историк А. А. Скальковский, всё кипело неслыханной деятельностью. «Он был тих, кроток и неутомим. Здоровье имел железное. Одно только выводило его из терпения — это дурное обхождение с деревьями, которые он засадил по всем почти улицам».
Сразу по приезде Ришельё получил восемь тысяч саженцев из Петербурга, в частности белые акации, которые велел посадить в два ряда вдоль проспектов и в один ряд вдоль улиц. Дюк очень беспокоился об этих деревьях (без которых сейчас невозможно себе представить Одессу), и жители сами стали их сажать, чтобы сделать ему приятное. Однажды, направляясь куда-то по делам, Ришельё увидел две полузасохшие акации перед одним из домов; герцог зашел внутрь и сказал хозяину: «Прошу вас, полейте эти деревья, доставьте мне удовольствие. Если не желаете, позвольте, я сам полью».
Россет посадил возле вверенных ему карантинных сооружений первый тополь; впоследствии он привезет семена из всех ботанических садов Европы и разобьет обширный парк на западе города.
Жители, получавшие земельный участок бесплатно и ссуду на обустройство, должны были представить в городскую администрацию план будущей постройки, а также посадить на каждой десятине не меньше двадцати деревьев.
Деревья были не роскошью, а предметом первой необходимости: летом в Одессе стояла такая жара, что уже в десять утра закрывали все ставни, а полы в домах поливали водой ради прохлады. Вытянувшись, деревья подарили бы долгожданную тень и защитили бы от пыльных бурь, приносившихся из степи. Но они не растут в одночасье. Много лет спустя А. С. Пушкин писал в «Евгении Онегине», вспоминая свою поездку на юг в 1823 году:
В Одессе дома с садами называли на украинский манер хуторами. Типичный господский дом — одноэтажный, вымазанный желтой краской, под черной железной крышей, — стоял лицом к большой дороге; рядом с домом — крытый соломой сарай, впереди — огороженный стеной из булыжника палисадник, где росли душистые цветы и травы: заячья капуста, барская спесь и повилика, голубая и розовая.
Градоначальник обзавелся собственным хутором — вдоль Водяной балки, по соседству с Молдаванской слободкой. Это был пустынный, высушенный солнцепеками участок в те же 25 десятин, как у всех. Особенностью было то, что под склоном бил родник, из которого, по легенде, 13 сентября 1789 года пили солдаты де Рибаса, готовясь штурмовать Гаджибей. Там впоследствии выкопали пруд с островком. Дом Дюка стоял наверху, и к пруду спускалась аллея. Хутор был отдушиной для Ришельё, который сажал там растения своими руками; но над обустройством «Дюковой дачи» трудилось и много других людей. С годами сад стал спускаться к пруду террасами, расходясь на несколько аллей. Увидев его в законченном виде, Арман назовет его «цветущим уголком Версаля». В устной традиции одесситов сохранился такой анекдот. Однажды утром Ришельё, прогуливаясь по своему хутору, увидел молодую крестьянку с охапкой клевера, порадовался ее трудолюбию и подарил ей серебряный рубль. Узнав об этом, управляющий только руками всплеснул: эта воровка и так у нас то одно унесет, то другое, а вы ей еще и приплачиваете!
Чтобы не нарушить гармонию своего существования в этом райском уголке, соседей герцог выбирал крайне осмотрительно. Расположенный рядом участок он отдал Фоме Кобле. Военный комендант оставит о себе память улицами Коблевской, Торговой (там находились принадлежавшие ему магазины) и Садовой (название говорит само за себя).
Ришельё объезжал хутора верхом, всех владельцев знал поименно, беседовал с ними о посадках и сельском хозяйстве. В воспоминаниях А. О. Смирновой-Россет есть очень колоритная зарисовка:
«В Громаклее (ныне Водяно-Лорино под Николаевом. — Е. Г.)… не имели понятия о том, что такое сад, — и им обязана Громаклея Ришельё. Он проезжал мимо и видел, что бабушка (Екатерина Евсеевна Лорер, урожденная княжна Цицианова. — Е. Г.) сидела a l’ombra della casa[33], как говорят в Италии, и сказал ей: «Катрин Евсеевна, зачем вы не сажал деревья?» — «Батюшка Дюк, где же мне их достать?» — «Я вам буду присылать из Одесса».
Через две недели пришли два воза корней, и Батист, садовник Дюка, их посадил вдоль речки Водяной. Они прекрасно прижились, и говорят, что вышел в самом деле прекрасный сад».
Третьего августа 1804 года Ришельё писал жене из Одессы:
«Император [Александр I] прислал мне знак ордена Святого Владимира, это очень красивый и очень почетный орден за заслуги, которых он пожаловал всего три со времени своего восшествия на престол; он сопроводил его очаровательным письмом. Я никогда не был падок на ленты, но я очень тронут выражением удовлетворения со стороны государя, которого люблю и служу ему сердцем и душой.
Извольте, дорогой друг, прислать мне семена цветов и кустарников из Куртея. Я буду рад посадить их здесь; я бы хотел, если Эрнест приедет ко мне, воздвигнуть с ним небольшой памятник вашей замечательной бабушке в саду, который я разбил, а вокруг мы посеем семена цветов и кустов, которые она любила и лелеяла…»
Возможно, герцогиня де Ришельё была так же захвачена садоводством, как и ее супруг, однако она не могла не тревожиться, когда до Куртея долетали новости из столицы. В начале 1804 года в Париже раскрыли очередной заговор против Бонапарта; несколько человек были казнены, генерал Жан Шарль Пишегрю, который должен был заменить собой Первого консула, задушен в своей камере, а глава заговорщиков Жорж Кадудаль признался, что сигналом к выступлению должен был стать приезд во Францию некоего принца крови. Ближе всех к границам страны тогда находился внук Конде, 32-летний герцог Энгиенский. 15 марта 1804 года тысяча драгун форсировала Рейн, явилась в Эттенгейм, в десяти километрах от границы, и похитила герцога. Через пять дней его доставили в Венсенский замок, в тот же вечер он предстал перед военным трибуналом без свидетелей и защиты и был приговорен к смерти за вооруженное выступление против Франции, организованное на деньги Англии. В три часа ночи его вывели во двор и расстреляли. Над свежей могилой долго лаял и выл мопс по кличке Могилев — подарок герцогу из России.