Весь штат Министерства иностранных дел состоял из восьмидесяти человек, включая нескольких секретарей во главе с генеральным секретарем Франсуа Жераром де Рейневалем, происходившим из семьи потомственных дипломатов. Ришельё знал его давно, встречался с ним в 1810 году в Петербурге во французском посольстве, считал его «способным человеком, весьма сведущим в иностранных делах», и доверял ему. Именно Рейневаль составлял проекты трактатов и соглашений, через его руки проходили дипломатические депеши. Кроме того, он был легок в общении, веселого нрава. «Памятью» министерства был Брессон, граф д’Отрив, заведовавший архивом; в свое время с ним часто советовался Наполеон. Лабернадьер, занимавшийся политическими делами, тоже служил императору, но для Ришельё было важно, что это опытный и компетентный человек. В общем, почти все сотрудники сохранили свои посты. Министерство подразделялось на несколько департаментов: Северный (в географическом плане — от Англии до России), Южный (от Турции до Испании), политический (посольства) и торговый (консульства). Его бюджет был довольно скромным: 7,65 миллиона франков (для сравнения: Министерство внутренних дел получало 70 миллионов).
Рошешуар, которого 16 октября назначили военным комендантом Парижа, поселился вместе с дядей и, как и в Одессе, взял на себя распоряжение хозяйством. Обслуживающий персонал сократили до минимума: дворецкий, повар, поваренок, буфетчик, камердинер, трое рассыльных, конюх и кучер — иметь меньше слуг было бы просто неприлично, отмечает маркиза де Монкальм. В особняке проживали только мужчины: герцогиня де Ришельё оставалась в Куртее, сестры герцога жили в том же предместье, но в своем доме. Это было нетипично для Парижа, где приемами обычно заправляли женщины; но Дюк терпеть не мог интриг, а француженки регулярно становились их орудием.
Первые два месяца ушли на то, чтобы освоиться с новой ролью: герцог наблюдал, собирал информацию, молчал и редко выезжал. «О нем больше и речи нет, — писал депутат Виллель в октябре, — будто его и не существует».
В восемь утра герцог, облачившись в синий редингот, уже работал в своем кабинете: собственноручно писал важные депеши, сидя за небольшим столом, покрытым потертым сукном. Единственным украшением этого «чулана», по словам друга Армана, Матье де Моле, была красивая восточная трубка, стоявшая рядом. Здесь же находилась обезьянка на длинной цепи, которая порой садилась Дюку на плечо. В десять часов круглый стол в гостиной накрывали к обеду, состоявшему из… да-да, бараньих котлеток, куска паштета, сыра и кофе. За стол с герцогом садились пять человек: два его секретаря, Рейневаль и еще двое по выбору — министры, дипломаты или старые друзья вроде Оливье де Верака (его опоры в палате пэров) или Кастельно. В час дня было заседание правительства: по понедельникам и пятницам оно проходило в резиденции Ришельё, а по средам — в Тюильри. В остальные дни герцог проводил остаток утра за работой, запершись у себя. По вторникам, четвергам и воскресеньям он устраивал ужины, а затем принимал гостей до девяти часов. За столом прислуживал камердинер в синем фраке, привезенный из России, которому помогали двое слуг в потертых красных ливреях, при необходимости обращавшиеся за помощью к слугам гостей. Ужин был довольно скудным, однако дипломаты, депутаты, чиновники, придворные стремились попасть на эти трапезы не ради яств, а ради удовольствия общения с хозяином. Как утверждает герцог де Ноайль, «все подпадали, зачастую без своего ведома, под неизбежную власть, которую еще сохраняют красота, честность и справедливость даже над теми, кто в них не верит».
Арман охотно отправлялся ужинать к сестре, маркизе де Монкальм, проживавшей тогда на улице Сен-Доминик, дом 77, а с ноября 1817-го переехавшей в дом 33 по улице Университе. Туда же являлись те, кто хотел увидать герцога, но не имел возможности явиться непосредственно к нему.
Умная, образованная и любезная Армандина была хозяйкой одного из четырех главных парижских салонов эпохи Реставрации (наряду с салонами герцогини де Дюрас, госпожи де Сталь и госпожи де Бройль), у нее собирались умеренные роялисты. «В тот день, когда мой брат стал министром, все вдруг обнаружили, что я умная женщина», — говорила она не без лукавства, поскольку давно уже заслужила эту репутацию. Несчастливая в семейной жизни (муж был с ней груб и не любил ее, двое детей умерли в младенчестве) и не отличавшаяся хорошим здоровьем (у нее была больная печень), она редко выезжала и почти не вставала с кушетки в своей гостиной, пряча хрупкое и несовершенное тело под шалями и покрывалами. При этом она обладала прекрасным цветом лица, красивыми глазами, великолепными зубами и желанием нравиться, что почти превращало ее в светскую львицу. К ней ежедневно являлись министры, послы и дипломаты со всей Европы, в том числе Поццо ди Борго. Она умело направляла разговор, не пренебрегая никакими темами и поддерживая его в благожелательном тоне. Кроме того, Армандина вела дневник, занося в него все важные (и не очень) события, произошедшие после того, как ее брат нежданно-негаданно оказался главой правительства.
Зато ее младшая сестра Симплиция отнюдь не была домоседкой. Ее муж маркиз де Жюмилак с октября 1815 года командовал 16-й дивизией в Лилле, и она была предоставлена сама себе. Маркиза постоянно разъезжала по светским раутам, хотя не обладала не только умом своей сестры или проницательностью брата, но даже привлекательной внешностью: маленькая, нескладная, с лицом, как у мартышки. Впрочем, она первой принималась шутить по поводу своей некрасивости; ее охотно принимали, и без госпожи де Жюмилак не обходился ни один праздник.
Их мать скончалась еще в 1814 году, когда ей было 58 лет. А старая маршальша де Ришельё доживала свой век в замке Фромонвиль, в 90 километрах от Парижа (она угаснет там 7 декабря 1815-го в возрасте 75 лет и будет похоронена в местной церкви). В истории осталась фраза, которой она в свое время осадила Наполеона, недавно провозглашенного императором: она начиналась словами: «Сир, мой муж говорил Людовику XIV…»
Арман постепенно начинал вживаться в новую роль, хотя она давалась ему ценой неимоверных усилий. Мысленно он всё еще был на берегах Черного моря, о чем недвусмысленно говорит его письмо генерал-майору Кобле, отправленное из Парижа 18 (30) октября 1815 года:
«Милостивый государь мой Фома Александрович.
Обязанность, повелевающая посвятить себя службе отечества и природнаго государя, принудила меня, к величайшему сокрушению, оставить Россию и тот край, который был доселе единственным предметом всех моих трудов и попечений. Управляя десять лет новороссийскими губерниями и проведши двенадцать лет в Одессе, я привык не отличать моего счастия от счастия обитателей сего края. Берега Чернаго моря соделались для меня новым дорогим сердцу отечеством, а благорасположение и признательность жителей к слабым моим трудам для их пользы навсегда привязали меня к стране сей.
Насколько сильна сия привязанность, настолько тяжела и разлука. Она была бы для меня несносна, если бы я не утешался надеждою когда-либо увидеть еще любезную сердцу моему Одессу. Между тем воспоминание проведенных в сем городе дней будет для меня приятнейшею мыслию; благоденствие всего края пребудет всегда жарчайшим моим желанием.
При сей горестной разлуке я не должен и не могу забыть, что если добрые мои намерения имели желаемый успех, если в чем-либо споспешествовал я ко благу Одессы и ея жителей, то ни чему иному сим обязан, как усердному и единодушному содействию почтенных моих сотрудников и граждан города. И потому непременным долгом поставлю принести Вашему превосходительству, равно всем гг. чиновникам военным и гражданским, купечеству и гражданам, пред коими прошу Вас быть изъяснителем чувств моих, истинную и совершенную благодарность, как за то содействие во многих трудных обстоятельствах, так и за искреннее ко мне благорасположение, в котором неоднократно имел случай удостовериться.
Благодарность сия никогда не изгладится из души моей, и я только те минуты жизни почту счастливыми, в которыя буду слышать о благоденствии Одессы.