Двадцатого ноября 1815 года был подписан второй Парижский мир, называемый договором Четверного союза. «Его Христианнейшее Величество признал, что в государстве, четверть века разрывавшемся революционными судорогами… мудрость должна соединиться с крепостью, умеренность — с твердостью для свершения счастливых преобразований. Союзные правительства знают, что Его Величество противопоставит всем врагам общественного блага… свою приверженность конституционным законам, принятым под его эгидой…» Ришельё поставил подпись под этим договором с болью в сердце. «Всё кончено, — писал он в тот же день Армандине. — Я был ни жив ни мертв, ставя свое имя под этим роковым трактатом. Я поклялся не делать этого и говорил об этом Королю. Сей несчастный государь заклинал меня со слезами не покидать его. Я более не колебался. Я уверен, что никто бы не добился большего. Франция, изнемогающая под грузом обрушившихся на нее бедствий, настоятельно требовала скорейшего избавления»[63]. Пять дней спустя он представил трактат палате депутатов, которая тогда бурлила — но совсем по иному поводу.
Ришельё был убежденным сторонником национального примирения, без которого восстановление страны было просто немыслимо. Однако закон об амнистии бонапартистам встретил резкие возражения со стороны парламентариев. 11 ноября граф де ла Бурдонне потребовал «кандалов, палачей и казней». Согласно составленному им законопроекту, амнистия не должна была распространяться на префектов, комендантов и офицеров, заявивших о своей поддержке Бонапарта до 23 марта — дня, когда король выехал из Франции: «Смерть, одна лишь смерть может устрашить их сообщников и положить конец их козням». При этом «революционную» гильотину следовало заменить старой доброй виселицей. Одновременно Состен де Ларошфуко потребовал провозгласить 21 января днем национального траура «во искупление смерти Людовика XVI»: каждый год вся страна должна молить Бога о прощении.
В это время решалась судьба одного из самых видных бонапартистов Мишеля Нея. В списке изменников, переметнувшихся к Наполеону во время Ста дней, составленном Фуше, он был единственный маршал и значился под первым номером. Впрочем, по некоторым сведениям, Фуше предоставил Нею два паспорта, чтобы он мог уехать в Швейцарию или США, но тот предпочел остаться во Франции. 19 августа его заключили в тюрьму Консьержери. Поскольку в 1814 году Людовик XVIII сделал его пэром Франции, Ней потребовал суда пэров.
Процесс начался как раз 11 ноября. Ришельё призвал пэров сделать этот суд показательным, о чем горько пожалел. 6 декабря адвокат Дюпен заявил, что в связи с возвращением Пруссии города Саарлуиса, где родился Ней, его подзащитный не может быть судим во Франции. Тогда маршал встал, прервал его и воскликнул: «Я француз и останусь французом!» Через два дня, за полчаса до полуночи, ему вынесли смертный приговор, за который проголосовали в том числе пять маршалов времен Империи; только Даву свидетельствовал в его защиту, а Гувион-Сен-Сир настаивал на депортации. Друг Ришельё Оливье де Верак тоже голосовал «за»… Приговор был вынесен в отсутствие обвиняемого, которому его огласили в три часа утра.
Привести приговор в исполнение должен был военный комендант генерал де Рошешуар… Тот сообщил приговоренному, что ему разрешены три свидания: с женой, нотариусом и исповедником. Супруга маршала пришла к нему в камеру вместе с их четырьмя детьми — и потеряла сознание, узнав о приговоре. Она отправилась к Людовику XVIII ходатайствовать о помиловании, но тот сказал, что сам-то не возражает, однако это решение могут принять только Веллингтон и герцогиня Ангулемская, дочь Людовика XVI. Веллингтон сначала согласился помиловать осужденного, а потом передумал; герцогиня сухо отказала. От исповеди Ней сначала отказался, однако уступил уговорам одного солдата, прошедшего русскую кампанию и после того ставшего верующим. В половине девятого за ним приехала карета.
«Мало того что я был вынужден присутствовать при его смерти, моим долгом было привести в исполнение постановление суда пэров в отношении неправедной жертвы нашей политической реакции», — вспоминал Рошешуар. Командовать расстрельным взводом он назначил офицера из Пьемонта, чтобы ни один французский солдат не взял грех на душу. Маршал был в штатском; он не позволил завязать себе глаза и, обращаясь к солдатам, сказал: «Товарищи, стреляйте в меня, только цельтесь точнее!» Грянул залп, и он упал ничком. «Вот великий урок, показывающий, как надо умирать!» — пишет Рошешуар в мемуарах. По обычаю к телу не подходили с четверть часа. Какой-то англичанин перескочил через него на лошади. Один русский офицер бурно выражал свою радость; Александр I, уважавший Нея, вычеркнул невежу из полковых списков.
«Все принципы якобинства, сдерживаемые десять лет, вылезли наружу, трудненько будет вернуть этот поток в его берега, — писал Дюк. — Одному Богу известно, что станется с этой несчастной страной. Похоже, ему следует продолжать являть примеры Божественного правосудия. Бич иноземного нашествия, гораздо более ужасный по всем статьям, чем в прошлом году, — ничто по сравнению с безнравственностью этого народа и опасностями, которых она заставляет опасаться; никто не избавился ни от преувеличений, ни от своих предрассудков».
Разгул страстей в ультрароялистской палате был зеркальным отражением бушующего Конвента. Мстительность и кровожадность могли привести страну только к окончательной погибели, для Ришельё это было очевидно. Он признавался Ланжерону: «То, что я слышу здесь всякий день, приводит меня в дрожь; люди самого мягкого нрава говорят лишь о казнях, мести, палачах».
Два месяца герцог продолжал упорную и решительную борьбу за амнистию. Он почти ежедневно встречался с членами учрежденной 15 ноября парламентской комиссии, занимавшейся этим вопросом, дважды лично выступал в палате. «Если мне удастся провести эту меру, — писал он Александру I 23 ноября, — льщу себя надеждой, что Франция почти целиком примкнет к Королю. Если же, к несчастью, Собрание, введенное в заблуждение ослепленными страстью людьми, ее отринет, вскоре после того я отправлюсь в Россию, ибо никакая человеческая сила не заставит меня принять систему преследований и мести, из-за которой прольются реки крови и будут погублены Франция и королевская семья».
Его первое выступление в палате состоялось 8 декабря, сразу после казни Нея. Оратором Дюк был неважным: голос не был поставлен, а речь он читал по бумажке, в отличие, например, от Деказа, умевшего импровизировать. Герцог напомнил, что амнистия, право помилования — королевская прерогатива. Не случайно Людовик XVIII 24 июля издал ордонанс об амнистии бонапартистам, якобинцам и иже с ними в интересах «своего народа, достоинства его короны и спокойствия Европы». Только 19 человек, включая Нея, были преданы суду, а еще 38 — помещены под стражу; наказанием этих лиц и следует ограничиться. Широкая амнистия составляет самую суть политики союза и примирения: «…После большого мятежа не будет ни справедливо, ни политично наказать всех, кто в нем участвовал… Настало время, господа, чтобы французы объединились… дабы изжить наши беды». Амнистия необходима для процветания Франции, которого не будет, пока в стране не воцарится мир.
Представленный Ришельё законопроект начал обсуждаться в комитетах. Но тут произошел очередной досадный инцидент: бывший главный почтмейстер Бонапарта Антуан Мари Шаман граф де Лавалетт, обвиненный в измене и после бурного процесса приговоренный к смерти, накануне казни (20 декабря) сбежал из тюрьмы. В палате депутатов поднялся вой. Побег Лавалетту устроили родные: жена и дочь пришли с ним попрощаться, и верная Эмилия обменялась одеждой с мужем, сама осталась в камере, а он ушел. Тем не менее депутаты обвинили в соучастии Деказа и Барбе-Марбуа и требовали расследования. А ведь незадолго до побега Ришельё лично выступил в защиту Лавалетта и просил короля его помиловать! Он еще не знал, что после побега тот какое-то время скрывался в служебной квартире Брессона, заведовавшего архивом Министерства иностранных дел. 27 декабря докладчик комиссии об амнистии Корбьер огласил ее выводы, практически совпадавшие с проектом де ла Бурдонне.
63
По достигнутому военному соглашению все иностранные войска сверх оккупационных контингентов должны были покинуть Францию в течение двадцати дней после подписания мирного договора. На практике этот процесс займет гораздо больше времени. Пруссаки уходить не торопились. 15 декабря французский король попросит герцога Веллингтона вывести, наконец, чужестранные войска из Парижа. Последние английские солдаты покинут французскую столицу только в конце января 1816 года.