И вот теперь Дезире, привязанная к старшей сестре и не желавшая расставаться ни с ней, ни с Парижем, взывала о помощи. Любезный герцог де Ришельё написал ей обнадеживающее письмо, сообщив, что король разрешил Жюли остаться во Франции до наступления лета, а затем отправился к просительнице лично — «как раньше было принято у всех министров в отношении светских женщин, а в мое время этот обычай сохранил только господин де Ришельё», напишет в мемуарах графиня де Буань, дочь дипломата маркиза д’Осмона. Просительница, которой тогда не исполнилось и сорока, была очарована обходительным и привлекательным пятидесятилетним мужчиной и пригласила его как-нибудь отужинать с ней. Очень может быть, что она отнесла учтивость министра на счет своей собственной привлекательности, и впоследствии это создало герцогу множество проблем…
В Париже Ришельё по-прежнему оставался белой вороной. Он, привыкший улаживать дело миром даже с коварными горцами, прибегая к репрессиям лишь в самом крайнем случае, никак не мог согласиться с апологетами «белого террора», желавшими «вернуть всё, как было, в один день», как будто и не было двадцати пяти лет Революции и Империи. В январе 1816 года Дюк писал аббату Николю: «Я не могу ни заставить себя услышать, ни понять язык, на котором со мной говорят, и, возможно, я делаю еще хуже, не бросившись в объятия одной партии, увлекая другую партию на эшафот, о чем меня просят всякий день». Это было хуже прежде всего для него самого: глава правительства не сделался политическим лидером; его политика умеренности не встречала понимания ни у правых (ультрароялистов), ни у левых (либералов). Армандина рассорилась со множеством своих друзей-роялистов из-за убеждений брата, но и она допускала, что Арман, не испытавший в полной мере гонений со стороны революционеров, не понимает заключенной в них угрозы. «Он опасается неумеренности роялистов, чье безрассудство очевидно, и не распознаёт коварства, совершенно чуждого его душе». Тяжелее всего для герцога было не находить понимания среди людей своего сословия, среди которых он вращался. «Здесь нет никого, кому я мог бы открыть мое сердце, и от этого я еще более несчастен», — жаловался он Николю.
Более того, король, уважавший главу правительства как человека и считавший необходимым как министра, не любил его: Людовику было не по себе от искренности и «неожиданной резкости» Ришельё. Герцог не был царедворцем; он привык общаться с государем, чтобы решать с ним деловые вопросы, а не выражать сочувствие по поводу приступов подагры или легкого недомогания. В письмах, разумеется, он неизменно справлялся об августейшем здоровье и уверял в своем полнейшем почтении, однако в разговорах ему недоставало той гибкости и психологической проницательности, которой славился его знаменитый предок.
Брат короля (и первый претендент на трон после смерти бездетного Людовика), некогда уговаривавший Ришельё принять на себя руководство правительством, теперь открыто выражал недовольство некоторыми министрами: 24 декабря герцогу пришлось объясняться с Месье по поводу Барбе-Марбуа (тот настаивал на несменяемости судей во избежание «чистки» среди них), а 15 января — по поводу Деказа, якобы интриговавшего против графа де Воблана, ультрароялиста и протеже Месье. Эти разговоры ни к чему не привели: граф д’Артуа остался убежден, что Ришельё, хотя и настоящий «джентльмен», стоит на неверном пути; герцог же находил, что Месье ведет себя как партийный лидер, а не как наследник престола.
Сочувствие к королю, который разрывался на части между своими родственниками и министрами, оттенялось раздражением из-за того, что монарху недоставало твердости. «Два-три «Я так хочу», произнесенные во весь голос, особенно внутри дворца, — и все дела пошли бы сами собой», — уверял он французского посла в Лондоне маркиза д’Осмона в письме от 15 апреля. (Кстати, любители исторических сопоставлений могли бы вспомнить и о том, как решительно Людовик XIII пресекал заговоры, в которых участвовал его брат, и как оберегал своего министра Ришельё от происков клевретов Месье. Правда, Дюк чаще приводил в пример Генриха IV, считая его образцовым королем.) Зато Ришельё удалось сблизить Людовика XVIII с племянником, герцогом Ангулемским, организовав последнему поездку по южным провинциям с посещением Бордо, с октября 1815 года по январь 1816-го.
Иное дело Эли Деказ. Молодостью, привлекательной внешностью, энергичностью, легкомысленной болтливостью и оптимизмом он очень нравился королю, которому хотелось слушать о приятных и необременительных вещах, а не о бюджете, выборах и амнистии, о которых твердил ему Ришельё. Кроме того, Деказ любил интриги, а должность министра полиции использовал для того, чтобы всеми доступными способами собирать информацию: его агенты следили за нужными людьми, снимали копии с писем, контролировали некоторые газеты. Каждый вечер Деказ являлся к королю с целым ворохом сведений, так что у Людовика складывалось впечатление, что он в курсе всех дел и на все вопросы знает ответ. Со временем король проникся к молодому парвеню отеческой любовью и даже называл сыном в письмах, которые писал ему каждый день.
На первых порах Ришельё и Деказ прекрасно дополняли друг друга: один был образцом высокой нравственности, другой ловко вел дела; один мужественно шел навстречу опасности, другой умел выпутываться из затруднений. Идеалист и прагматик, пессимист и оптимист. Деказ служил посредником между Ришельё и королем: подготавливал почву для принятия важных решений и смягчал удары.
В феврале 1816 года Воблан представил на рассмотрение палаты законопроект о выборах, в марте Корветто выступил с проектом бюджета. Депутаты рассматривали экономические вопросы через призму политики. Так, они встретили в штыки предложение устранить дефицит, появившийся в период Ста дней, продав 400 тысяч гектаров леса, принадлежащих государству, поскольку этот лес был национализированным церковным имуществом. Разве можно отдавать церковное имущество в уплату долга узурпатора! Но если казна пуста, как платить контрибуцию? Поццо ди Борго организовал коллективный демарш посланников союзных держав, выдвинув вперед Веллингтона, который написал королю и переговорил с Месье. Однако демарш не удался, раздражение депутатов еще больше возросло, а тревога Ришельё усилилась. «У нас теперь кризис, который приведет к падению нынешнего кабинета; я полагаю, что всё решится через две-три недели», — писал он в марте в Одессу. Однако в апреле в вопросе о бюджете удалось найти компромисс, а 29-го числа обе палаты были распущены на каникулы.
К тому времени конфликт в самом правительстве уже достиг апогея: Ришельё готов был своими руками придушить министра внутренних дел Воблана. В самом деле, представленный им закон о выборах, состряпанный наспех и совершенно невыполнимый, только поставил кабинет в неловкое положение; но самое главное — Воблан даже не счел нужным предупредить своего шефа об этой инициативе! Отчитывался он перед Месье и всячески перед ним выслуживался. Глава правительства и министр почитали друг друга ни на что не годными глупцами, но в конечном итоге Деказ уладил дело: 9 мая 1816 года Воблана отправили в отставку.
Его преемником стал председатель палаты депутатов Жозеф Анри Иоахим Ленэ (1767–1835), уроженец Бордо и почти ровесник Дюка. Негоциант, ставший адвокатом, он входил в Законодательный корпус при Наполеоне, однако занимал в нем независимую позицию. Во время Ста дней Ленэ бежал в Англию вместе с герцогиней Ангулемской; вернувшийся в Тюильри Наполеон заявил, что прощает всех, кроме двух своих заклятых врагов — Линша и Ленэ. (Жан Батист Линш был мэром Бордо ив 1814 году сдал город англичанам, за что Людовик XVIII сделал его пэром Франции.) Преданный королю и верный принципам Хартии, Ленэ был сдержанным, непроницаемым, однако обладал тонким пониманием многих вещей и подвижным умом, умел хорошо говорить с трибуны, а главное — был нацелен на успех. Правда, он любил заставлять себя упрашивать, и Ришельё не сразу удалось его уговорить. Пришлось пустить в ход «тяжелую артиллерию»: король написал Ленэ письмо: «Повелеваю Вам — больше того, прошу Вас — принять пост министра внутренних дел». (Правда, перед тем как подписать ордонанс о назначении Ленэ министром внутренних дел, Людовик размышлял целых девять дней.) У Ришельё гора с плеч свалилась: Ленэ был единственным человеком, которого он не мог заподозрить в двуличии или каких-то задних мыслях. Наконец-то нашелся кто-то, кому он мог довериться и с открытой душой просить совета. Впрочем, близости между ними быть не могло — мешали сословные различия (Ленэ был сыном креола с Сан-Доминго). Кроме того, нерешительность одного усиливала тревогу другого.