Более того, когда Александр в июле 1821 года попросил герцога поддержать начавшееся 25 марта антитурецкое восстание православных греков (ни одна из европейских стран, сочувствуя грекам, не пришла им на помощь, поскольку этого не сделал Священный союз, одержимый страстью к порядку), тот ограничился отправкой в регион нескольких военных кораблей: «Наш флаг будет появляться везде и придет на помощь всем обиженным и угнетенным».
Интересно, что за подробной информацией по данному вопросу Дюк обратился к Сикару. «Я Вам очень обязан за точность, с коей Вы держите меня в курсе дел сих бедных греков, которые, мне кажется, выбрали самый неудачный момент, чтобы сбросить иго, — писал он 6 (18) мая. — Я сильно опасаюсь великих бед, ибо революции и контрреволюции в сих странах, как и в наших, не замешены на розовой водичке… Во всяком случае, я предвижу череду избиений и опустошений, которым трудно положить конец». Но Франция в то время не могла ввязываться в войну. «Мы искренне переживаем за греков, — разъяснял он Сикару 19 июля (1 августа). — Мы здесь по-прежнему весьма покойны, собираемся построить много мостов, много каналов. На наших глазах создаются общества взаимного страхования, сберегательные кассы и множество учреждений, доказывающих, что дух ассоциации делает быстрые успехи. Повсюду промышленность копошится, шевелится, фабрики находятся в состоянии беспримерного процветания, и признаюсь Вам, что не сумею хорошенько объяснить сему причину… Несмотря на огромное бремя, довлевшее над нами, мы первыми на континенте уменьшили земельный налог, причем почти на 50 миллионов; Вы понимаете, что нам следует беречь это благосостояние как зеницу ока и не рисковать им. Прежде чем вмешиваться в чужие дела, нужно залечить раны, причиненные нашей же глупостью, и нам это удастся в несколько лет, лишь бы нам достало благоразумия и был бы мир…»
Нужно «поставить Францию в более почетное положение, нежели плестись в хвосте Австрии, России и Пруссии», наставлял он Карамана в ноябре 1820 года: «Нам нужно уважение снаружи, чтобы быть сильными внутри». Меттерниху, который в апреле 1821 — го намекнул на желательность отставки Паскье — чересчур большого конституционалиста, герцог резко ответил, что всегда выслушает и с благодарностью примет дружеский совет, но не потерпит диктатуры. 9 мая того же года он писал Каподистрии: «Мне кажется, что в последнее время всем слишком нравится считать нас логовом зла, которое опустошает мир и делает нас ответственными за все беспорядки, потрясающие прочие страны… Извольте проявить к нам немного доверия, а главное — выразить его, ибо через это наша сила удвоится. Не следует слепо верить всем этим интриганам, всегда готовым предоставить записки и вступить в переписку с государями и их министрами, чтобы осмеять страну и изобразить ее стоящей на краю гибели».
Тем временем человек, из-за которого Франция и превратилась в «логово зла», в муках умирал на острове Святой Елены. Наполеон всегда думал, что умрет от рака желудка, как его отец, и вот теперь испытывал жуткие боли в животе. Врачи подозревали язву. Он попросил поставить напротив своей постели бюст его сына и неотрывно смотрел на него в минуты, когда боль отпускала. Смерть оборвала его мучения 5 мая 1821 года. На следующий день губернатор острова сэр Хадсон Лоу со своим штабом явился засвидетельствовать кончину «генерала Бонапарта». «Что ж, господа, — заявил он своей свите, — это был величайший враг Англии и мой тоже, но я ему всё прощаю. По смерти столь великого человека надлежит испытывать лишь большое горе и глубокие сожаления».
Французы, которых этот великий человек натравил друг на друга, еще не были готовы всё простить и забыть. Чтобы никто не раздувал угли в угасшем костре, герцог де Ришельё решил залить его дождем благодеяний — компенсировать утраты людям, обобранным во времена Империи, а также бывшим владельцам национализированного имущества.
Эмигрантов, у которых отняли состояние, в основном дворян, насчитывались десятки тысяч; людей, пожертвовавших свое имущество Империи (в основном бывших солдат и унтер-офицеров), — три с половиной тысячи. После ожесточенной дискуссии палата депутатов всё-таки приняла 28 мая 1821 года закон, по которому последние получали пожизненную пенсию максимум в тысячу франков. Разумеется, роялисты были возмущены: платить революционерам, убийцам Людовика XVI и герцога Энгиенского, тогда как верные слуги короля, пострадавшие во время Террора, так ничего и не получили! Но чтобы заплатить сейчас еще и им, потребуется целый миллиард, а где его взять? В результате Ришельё (кстати, сам принадлежавший к пострадавшим) решил отложить этот вопрос до лучших времен, когда Франция сделается богаче, а общественность — спокойнее.
Как уже не раз бывало, трата нервов сказалась на его здоровье. «Мне также кажется, что я старею и настолько теряю силы, что ездить верхом для меня утомительно, а не приятно», — писал он Армандине в мае.
Тем не менее в его письмах друзьям больше нет жалоб и сетований на судьбу, как раньше. Впервые со дня своего возвращения во власть он с уверенностью смотрел в будущее. Даже уход из правительства Виллеля и Корбьера 27 июля не смог ее поколебать: герцог остался с Виллелем в хороших отношениях и продолжал держать его в курсе всех дел. «Я рад слышать со всех сторон, что Ваши внутренние дела идут столь хорошо, — оптимистично писал Дюку старый друг Виктор Кочубей 3(15) ноября 1821 года из Петербурга. — За границей только и говорят, что о благополучии Франции, о гигантском развитии ее промышленности, а главное, о процветающем состоянии ее финансов. Вы, должно быть, счастливы тем, что находитесь во главе администрации и способствуете столь поразительным результатам».
Очередные довыборы в парламент (1 и 10 октября) опять принесли победу правым (54 избранных депутата были роялисты, 20 — центристы и 14 — либералы). Ришельё они не любили, но понимали, что не смогут без него обойтись — настолько высока его репутация и бесспорен его авторитет во всей Европе. Однако в палате депутатов нашлось несколько десятков экстремистов, придерживавшихся принципа «чем хуже, тем лучше». Согласно протоколу, палата должна была выступить с обращением к королю. Специальный комитет представил текст этого обращения, в котором была фраза: «Мы рады, сир, Вашим неизменно дружественным отношениям с иноземными державами, справедливо полагая, что столь драгоценный мир не был куплен ценою жертв, несовместимых с честью нации и достоинством короны». Двусмысленная фраза явно была составлена с намерением оскорбить правительство. Чтобы это стало понятно всем, Доннадьё попросил слова для разъяснений, а когда ему выступить не дали, опубликовал свою непроизнесенную речь в виде памфлета против «министра-чужеземца», который не был с королем во время его изгнания в Англии и подписал трактат от 20 ноября 1815 года. Через три дня после принятия этого обращения (29 ноября) министр иностранных дел Паскье сам принес Ришельё прошение об отставке. Однако глава правительства не собирался уступать: «Если уж погибнуть, то не из-за какой-то фразы в приветственном адресе».