Однако короля эта фраза сильно задела, поскольку он принял ее на свой счет. Теперь он уже не считал, что Ришельё так уж необходим для ведения государственных дел, Виллель вполне справится. «Нужный человек никогда не бывает приятным», — справедливо заметил Паскье. Людовик тоже устал. Силы человеческие не безграничны, а ум может ослабнуть. Еще в июле король воспринимал предложение посоветоваться с братом как покушение на свою власть, а теперь ему было всё равно, он даже задремывал во время заседаний правительства с его участием. К тому же голос разума был заглушен голосом сердца: в последние месяцы престарелый король оказывал подчеркнутые знаки внимания 37-летней Зое Талон, графине дю Кайла, которой подарил замок Сент-Уэн, драгоценности и фарфор. Обаятельная и ласковая графиня (как говорили, хранительница страшной тайны, что побег в Варенн был подстроен графом Прованским с целью скомпрометировать брата-короля) стала проводником идей роялистов. Король называл ее своей дочерью, каждую среду проводил с ней целый вечер, а в остальные дни писал ей письма, одно за другим. Теперь он искал только покоя, однако графиня, направляемая Месье, не отставала от Людовика, пока тот не подчинялся ее воле.
Таким образом, на первый план теперь выходил граф д’Артуа, который уже давно забыл, как стоял на коленях перед нынешним главой правительства. 11 декабря наивный в своем благородстве Ришельё решился напомнить принцу о его «слове дворянина» и услышал в ответ: «Ах, дорогой герцог, вы восприняли звуки слишком буквально, да и обстоятельства тогда были совсем другие!» Ришельё посмотрел ему прямо в глаза, а потом молча повернулся и вышел, так сильно хлопнув дверью, что вся челядь вздрогнула.
Это было еще не всё: вечером 12 декабря король трижды посылал за герцогом, поскольку пообещал госпоже дю Кайла принять его отставку до отхода ко сну! Утром 13-го Ришельё вручил ему свое прошение. На следующий день Виллель, которому Людовик поручил сформировать новое правительство, тщетно просил герцога возглавить дипломатическое ведомство. Более того, место главы правительства осталось незанятым: Виллель, ставший министром финансов, приберегал его для Ришельё, но тот так и не согласился. Да и разве можно было ожидать чего-то другого, если 15-го числа, увидев его в Париже, король встревоженно спросил: «Как, вы еще не отбыли в деревню?»
Герцог уехал в Куртей, где его навестили несколько друзей, в том числе аббат Николь, вернувшийся из Одессы. Однако он больше не чувствовал себя школьником на каникулах: его «отчислили». Конечно, гордость Дюка была уязвлена, но его было еще рано сбрасывать со счетов: в начале года Ришельё вернулся в Париж и 3 января присутствовал на дебатах в палате пэров вместе с Деказом, которого Виллель отозвал из Лондона. Обсуждали проект закона о преступлениях, совершённых путем печати, гораздо более строгий, чем тот, который был представлен 3 декабря 1821 года графом де Серром. Герцог взял слово и выступил с критикой нескольких пунктов законопроекта, который считал слишком сложным и жестким.
Несколько дней спустя состоялась пышная свадьба Леона де Рошешуара, камергера и командора ордена Почетного легиона, с Элизабет Уврар, дочерью банкира Габриэля Уврара, в свое время подавшего идею государственного займа. После Ахенского конгресса Ришельё вернул Уврару конфискованное у него имущество и аннулировал его долг перед казной; теперь он обладал огромным состоянием. Разумеется, Арман был на свадьбе племянника, но там присутствовали также Людовик XVIII, граф д’Артуа и герцог Орлеанский.
Романист Этьен Леон де Ламот-Лангон, автор вымышленных мемуаров некой «великосветской дамы» об эпохе Реставрации, приводит разговор своей героини с Людовиком XVIII по поводу этого брака: «Мое дворянство, конечно же, не вступает в идейный союз с либералами, но их деньги для него хороши, а их хорошенькие женщины ему награда. — Сир, вы меня успокоили: Рошешуары вступают в союз не с врагом вашей династии, а с другом вашего кошелька».
В этой книге, изданной в 1830 году, король настроен к Ришельё благожелательно. На самом деле в тот момент Дюк подвергался травле со стороны правых газет, единодушно приветствовавших «счастливую министерскую революцию в декабре». При дворе герцога принимали крайне холодно. Герцогиня Ангулемская за ужином обычно собственноручно угощала своих гостей сливками из недавно приобретенного имения Вильнёв; однажды вечером она нарочито передавала блюдца сидевшим справа и слева от Ришельё, обходя его, так что это выглядело уже просто оскорбительно. Герцог обиделся и разозлился на нее — и досадовал на себя, что придает столько значения таким пустякам.
Дюк с радостью уехал бы в Одессу, но пока не мог этого сделать, опять же из политических соображений. 10 (22) января он писал Сикару: «Декламации с трибуны вкупе с интригами при дворе в конце концов принудили меня покинуть администрацию, которая, надо признать, привела Францию в состояние благополучия, коего она не знала последние сорок лет. Я сделал это с большим сожалением, и на сей раз свобода не доставляет мне никакого удовольствия. Мы были на благой дороге, предстояло многое свершить, было приятно и лестно соединить с сими делами свое имя. Теперь же я начинаю смиряться и проникаться очарованием независимости. Вам должно быть понятно, что в таком положении мои взоры естественным образом устремляются к Одессе. Я намерен посетить Вас будущим летом; я не могу сделать этого ранее, потому что не преминут сказать, будто я еду продавать России тайны Франции, точно так же, как обвиняли меня в продаже ей французских интересов, ибо Вы должны знать, что пока в России нас винят за то, что мы слишком привержены Англии, здесь я обвинялся людьми, ставшими моими врагами, в измене Франции на пользу России. Поэтому мне нужно остаться несколько месяцев в Париже, прежде чем помыслить о каком-либо путешествии, но к весне я намерен поехать в Вену, а оттуда пробраться на берега Черного моря. Мне кажется, что ваша война, если она состоится, не станет помехой для этого плана; впрочем, я еще не уверен, что она начнется этим летом. Я вижу, что у вас ее мало желают и, как во всей остальной Европе, хотели бы избежать любой ценой… Наверняка прольются реки крови; но знаете ли Вы способ избежать кровопролития при таком положении вещей? Греки и турки уже не могут жить на одной земле и перережут друг друга до единого, каков бы ни был результат ссоры между Портой и Россией…» (Греческая война за независимость закончится в 1832 году Константинопольским мирным договором, от которого ведет отсчет история современной Греции.)
Финансовое положение герцога по-прежнему оставляло желать лучшего; он наконец-то расплатился со всеми кредиторами его отца и деда, но ему самому осталось всего 30 тысяч франков от некогда огромного наследства плюс 13 тысяч франков ренты да кое-что по мелочи в Вене и Одессе. Здоровье его ухудшилось настолько, что в письмах сестре он называл себя «слабым, как цыпленок». А тут еще один из слуг в особняке на Вандомской площади обокрал его и сбежал, да и «чокнутая королева» никак не успокаивалась… 8 мая Ришельё ужинал у Паскье и вел долгий разговор с доктором Балли о сходстве симптомов испанской желтой лихорадки и чумы. На следующий день он уехал с адъютантом-швейцарцем Меффрейди в Куртей — «к одиночеству», которое теперь ценил всё больше и больше.
Утром 16-го числа Ришельё почувствовал недомогание и решил вернуться в Париж. Но едва он отправился в путь, как жар усилился. На почтовой станции в Дрё напротив его экипажа остановилась карета шведской королевы; Дезире увидела герцога и была настолько поражена переменой в его лице, что подозвала к себе Меффрейди и посоветовала немедленно сделать больному кровопускание. В Париж прибыли около четырех часов пополудни, герцога отнесли в его покои. К несчастью, врач Бурдуа, который обычно лечил Ришельё и хорошо знал о его нервных припадках, тогда сам был болен. Позвали Лерминье, главного врача больницы Шарите, который диагностировал обычную лихорадку. Около шести к герцогу заглянул аббат Николь, отправлявшийся на занятия, и нашел его настолько переменившимся, что немедленно послал сразу за несколькими врачами, а потом, видя, что друг слабеет на глазах, — за аббатом Фетрие, кюре церкви Успения Богородицы, который соборовал умирающего. В час ночи 17 мая 1822 года[81] герцог скончался. Причиной смерти врачи назвали кровоизлияние в мозг. Ему было 55 лет и восемь месяцев.