Прием был скромным, a lа фуршет. На столе сбоку широкой гостиной стояли початые бутылки, подавали очень жирный салат с семгой и майонезом и тарталетки с пармезаном. Приглашенных действительно было немного. Со стороны жены ее русский коллега Шульц, филолог, специализирующийся на русском Серебряном веке, подсматриваем, как там у них, у Блока с Бугаевым, туповато шутил он и подмигивал. Шульц был русский немец из Поволжья с женой, полной немолодой еврейкой с красивым усталым лицом и добрыми глазами, которых она не спускала с мужа, наверное, привыкла его любить. Он же хамовато объяснил, что в США его как раз жена и вывезла, была использована как транспортное средство, такая незамысловатая шутка по поводу жен-евреек бытовала когда-то в Союзе. Со стороны Теркина на торжестве был я, русский писатель, как представили меня чете Шульцев, и я не стал возражать.
Вечер прошел весело. Немец обвязал джемпер вокруг чресел и с бокалом виски со льдом, пританцовывая, по-жеребячьи играл торсом. У него была неприятная привычка не слушать собеседника, но повторять ровно то, что ему только что сказали. Я именно это и сказал, прервал я его на третий раз. Really обронил он и посмотрел на меня странно, видно удивляясь, что его перебили. Я налил себе бурбона — в то время я только открыл для себя копченый вкус кукурузного Jim Beam, напитка американских фермеров и нью-йоркских разноцветных алкашей, corn juice, как говорят здесь. Шульц довольно развязно ухаживал за Мэри, они, по-видимому, давно были накоротке, я и прежде замечал, что у личных еврейско-немецких отношений всегда несколько повышен градус. С бритого худого немецкого лица не сходила улыбочка советского кинематографического фашиста, когда тот по глупости вербует нашего разведчика, который ведь, фрицу невдомек, никогда не предаст своей родины: сладкий рот и холодный взгляд. Скотина, одним словом. Теркин показывал вид, что относится к происходящему безразлично, но заметно нервничал, очень по-русски следил, чтобы у всех было нóлито, эта шутка вовсе не шла ему. Жена Шульца обещала мне кое-что показать из мужниного, он ведь тоже пишет романы. Не без эротики, пикантно улыбнулась дама, хотя, кто знает, быть может, во всем, что не касалось мужа, она и не была глупа, лицо у нее было умное. Еще она успела пожаловаться, что на кафедре мужа, где сплошь советские эмигранты, интриг и доносов не меньше, чем было в СССР. А что ж они хотели, чтобы наша гуманитарная интеллигенция, перелетев океан, в одночасье стала другой?
Меня устрашила перспектива знакомиться с творчеством поволжского беллетриста. Я поспешил уточнить, что романов не пишу, что я новеллист, сочиняю short story, к тому времени у меня действительно вышла тощая книжица рассказов. А вообще-то я журналист. Немецкая жена поскучнела, потеряв ко мне интерес. Но, когда прощались, чета Шульцев, узнав, что я без руля, подражая американцам, любезно предложила меня подвезти. Я поблагодарил и отказался, спасибо, я здесь, рядом.
17
И еще один раз я был на рауте у супругов Теркиных, месяца три спустя, незадолго до моего отъезда.
Повод был совершенно неожиданным: всегда открытый Теркин ни словом не обмолвился, что нашел своей маменьке в газете брачных объявлений — жениха. Быть может, боялся сглазить. А может быть, потому, что жених был черным, хотя кого-кого, а меня в расизме никак было не заподозрить. Так или иначе Володя описал мне ситуацию в последний момент, приглашая на вечеринку, устраиваемую супругами Теркиными по этому, экстраординарному, согласитесь, поводу.
Праздновали, можно сказать, помолвку, поскольку сама свадьба оставалась впереди. Были Шульцы, были какие-то невнятные соседи по лестничной площадке, не говорившие по-русски: жена была молчалива, суха, костиста, как и полагается даме wasp, муж же оказался выпивохой-ирландцем, все время подливал мне и себе и, высоко поднимая бокал, перед всяким глотком говорил prosit, возможно, и меня принимал за немца. Потом выяснилось, что он служит в охране Пентагона, американский кагэбэшник, если по-нашему.
Роза Моисеевна потрясала, хотя я и был подготовлен к этому знакомству Володиными рассказами о матери. Кому-то быть может нетрудно представить себе ленинградскую кассиршу из продмага в роли американской невесты афроамериканского жениха — тогда в обиход только входило это политически корректное выражение, — но мне было внове. Впрочем, сама Роза Моисеевна была совершенно в своей тарелке, смешлива и умопомрачительна. На ней был серебряный парик крупного нейлонового волоса, явно приобретенный для данного случая, поскольку он то и дело съезжал набок с непривычки к нему хозяйки, но она ловко подхватывала изделие и придерживала, как шляпу под ветром. На ней было платье, вполне шедшее к узорам ее макияжа, с золотой нитью и низким декольте, открывавшим начало солидных, но вялых грудей. При улыбке, не сходившей с ее лица, видны были две ярко сверкающие, новые, наверное, золотые коронки, справа и слева, державшие мост пластмассовых зубов. Она со всеми была запросто, хлопала гостей по плечу и курила привезенный ею из Ленинграда Беломор фабрики имени Урицкого: я специально стрельнул у нее папиросу с тем, чтобы убедиться в правильности моей догадки. Ну и ближе познакомиться. И тут же предупредил Розу Моисеевну, как будущую резидентку Соединенных Штатов, показывая, что готов вникать в ее проблемы, что здесь таких не достать, придется ей переходить на Lucky Strike.