Я прижимал Гендальфа к груди, как прижимал дочерей, когда они были младенцами, и думал: «Я могу это сделать. Я могу это сделать. Я могу это сделать». Ощущал, как кровь Гендальфа заливает мои брюки, будто горячая вода, и думал: «Давай, хрен моржовый, вылезай из «доджа».
Я держал Гендальфа и думал, каково это, чувствовать, как тебя давят живого, когда кабина твоего пикапа сжирает воздух вокруг тебя, и ты уже не можешь вдохнуть, а кровь хлещет из носа и рта, и последние звуки, которые ухватывает улетающее сознание – хруст ломающихся в теле костей: ребра, рука, бедро, нога, щека, твой гребаный череп.
Я держал собаку Моники и думал, ощущая ничтожный, но триумф: «Оно было КРАСНОЕ!»
На мгновение я погрузился в темноту со всем этим красным, потом открыл глаза. Я прижимал Гендальфа к груди левой рукой, и его глаза снизу вверх смотрели мне в лицо…
Нет, мимо лица. И мимо неба за ним.
– Мистер Фримантл? – подошел Джон Хастингс, старик, который жил через два дома от Голдстайнов. В английской твидовой шляпе и свитере без рукавов он выглядел так, словно собрался на прогулку по шотландским вересковым пустошам. Вот только на лице его читался ужас. – Вы можете положить собаку. Она мертва.
– Да. – Я ослабил хватку. – Вы поможете мне встать?
– Не уверен, что смогу, – ответил Хастингс. – Скорее завалю нас обоих.
– Тогда пойдите к Голдстайнам, посмотрите, как они.
– Это ее песик, – вздохнул он. – Я надеялся… – Он покачал головой.
– Ее. И я не хочу, чтобы она видела его таким.
– Разумеется, но…
– Я ему помогу. – Миссис Феверо выглядела чуть лучше и уже бросила сигарету. Потянулась к моей правой подмышке, замерла. – Вам будет больно?
«Да, – мог бы ответить я, – но не так, как сейчас», но ответил, что нет. И когда Джон уже шагал по дорожке к дому Голдстайнов, я ухватился левой рукой за бампер «хаммера». На пару мы с миссис Феверо сумели поставить меня на ноги.
– Наверное, у вас нет ничего такого, чем бы накрыть собаку? – спросил я.
– Если на то пошло, в багажнике есть кусок брезента.
– Хорошо. Отлично.
Она двинулась к багажнику (учитывая размеры «хаммера», путь предстоял долгий), потом повернулась ко мне:
– Слава Богу, собака умерла до возвращения девочки.
– Да, – согласился я. – Слава Богу.
ix
Все это происходило неподалеку от моего коттеджа, которым заканчивалась улица, но путь этот дался мне с трудом и занял немало времени. Когда я добрался до цели, кисть, которую я называл «Костыльный кулак», болела, а кровь Гендальфа засыхала на моей рубашке. Я увидел открытку, засунутую между сетчатой дверью и косяком парадной. Достал ее. На открытке, под нарисованной улыбающейся девочкой, отдающей герлскаутский салют, прочитал:
ДЕВОЧКА ИЗ СОСЕДНЕГО ДОМА ЗАХОДИЛА,
ЧТОБЫ ПОВИДАТЬ ВАС И СООБЩИТЬ О ВКУСНОМ
ГЕРЛСКАУТСКОМ ПЕЧЕНЬЕ!
ХОТЯ ОНА НЕ ЗАСТАЛА ВАС СЕГОДНЯ,
Моника ЗАЙДЕТ ЕЩЕ РАЗ!
ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ!
Рядом со своим именем Моника нарисовала улыбающуюся рожицу. Я смял открытку и бросил в корзину для мусора, когда, хромая, направился в душ. Рубашку, джинсы и заляпанное кровью нижнее белье я выбросил. Мне больше не хотелось их видеть.
x
Мой двухлетний «лексус» стоял на подъездной дорожке, но я не садился за руль со дня того несчастного случая на строительной площадке. Парнишка из соседнего колледжа трижды в неделю ездил на нем, выполняя мои поручения. Кэти Грин с готовностью отвозила меня в ближайший супермаркет, если я ее об этом просил, или на последний блокбастер перед одной из наших пыточных сессий (после у меня уже не было никаких сил). Если бы мне сказали, что в эту осень я сам сяду за руль, я бы рассмеялся. И дело было не в травмированной ноге: меня прошибал холодный пот от одной мысли о вождении автомобиля.