А страсти тем временем все больше накалялись. В очередной приход Андреа сообщил, что Мюнцер создал в Альштедте при поддержке городских властей «Союз божьей воли», который выступил за общность имущества. Если же какой-либо князь или епископ воспротивятся разделу имущества, разговор с ними будет короткий: виселица или плаха. Для начала альштедтские «еретики» разгромили женский монастырь в Маллербахе, а предметы культа сожгли. Лютер обратился к курфюрсту Фридриху, предлагая покарать безбожника Мюнцера.
Час от часу не легче! Теперь и среди сторонников новой веры произошел раскол. Опять в Нюрнберге начнется брожение. То и дело из города и в город снуют какие-то таинственные гонцы, появляются какие-то посланцы, неведомо чьи, неизвестно от кого и откуда. Подозрительно бездействие совета. Что там задумали? Чего ждут? Шпенглера он давно не видел. Пиркгеймер заходил как-то раз, снова советовал избавиться от учеников-безбожников и поменьше знаться с Андреа. В совете говорят, что Иероним — ревностный сторонник Мюнцера. Неужели? А он и не заметил. Куда же ему заметить, когда он своим Евклидом занят, тоже нашел время! Пусть раскроет окно да прислушается. Вот он звучит, Лютеров хорал:
Поют его пришедшие в город крестьяне, и что-то уж слишком грозно поют, во всяком случае, не в молитвенном ключе.
Посовещавшись, совет решил запретить ежегодный показ реликвий, а ярмарку отменить. Вроде бы жест в сторону сторонников Лютера — на деле же пресечение возможности нежелательных сборищ. Высокие соображения совета Агнес не интересовали. Отмена ярмарки повергла ее в глубокое уныние. Где теперь торговать гравюрами? При нынешнем брожении в другой город не поедешь. Правда, и торговать сейчас было нечем.
В еретики Дюрера пока что не зачислили, но это, как он и писал Кратцеру, могло случиться со дня на день.
Как-то под рождество, достав из ларей старые рисунки, стал перебирать их. Воспоминания!
Вот он сам — мальчишка, впервые дерзнувший изобразить себя, Вольгемут, отец, император Максимилиан, Пиркгеймер, Брант, мудрый Эразм. На некоторых рисунках надписи: когда и с кого сделаны. Стал надписывать другие — но памяти. Получался почти связный рассказ о жизни и друзьях.
Разбирая бумаги, натолкнулся случайно на пакет с разрозненными листами бумаги, исписанными почерком отца. Он и не знал об их существовании. А записи интересные. Видимо, собирался Дюрер-старший рассказать о своей жизни, странствованиях и близких ему людях. Не успел. Сыновний долг повелевает довести до конца начатое. После рождественских праздников взял перо и вывел на чистом листе бумаги длинное заглавие. «Я, Альбрехт Дюрер-младший, выписал из бумаг моего отца, откуда он родом, как он сюда приехал и остался здесь жить и почил в мире». Писал простыми словами, без литературных ухищрений. Главное — набросать остов книги, подробности потом. Кое-какие подробности, чтобы не забыть, вставлял уже сейчас: о том, что пришел его отец в Нюрнберг в день свадьбы Пиркгеймера-старшего, что в мастерской Вольгемута сыну золотых дел мастеру пришлось претерпеть много страданий… Довел свою рукопись до сообщения, как женился он на Агнес Фрей, а дальше вдохновение иссякло.,.
На нюрнбергские улицы, будто боясь испачкаться, осторожно падал снег. Календари на наступающий 1525 год не предсказывали ничего хорошего.
В начале зимы власти изгнали из города живописцев Платнера и Грайфенбергера. Во время пребывания Мтонцера в Нюрнберге они чаще других встречались с Пфейфером. Им в вину были поставлены подстрекательские призывы, искажение вероучения, неуважение к законам и обычаям Нюрнберга. Шпенглер при встречах был хмур, обеспокоен. Патриции настаивали на применении силы — Лазарус по-прежнему не хотел пролития крови.
Нужно было срочно что-то делать, чтобы успокоить горожан. В Нюрнберге почти не осталось сторонников прежней веры. Все громче становились требования окончательно порвать с Римом. Для исправления положения прибыл легат нового папы Клемента VII, Лоренцо Компеччо, который с порога выдвинул требования любыми мерами вернуть Нюрнберг в лоно католической церкви. Город отрядил для переговоров с ним Кристофа Шейрля, но точных указаний ему не дал. Кристоф проявил удивительное мастерство ходить вокруг да около главного, не касаясь его. Упирал на то, что власти запретили распространять в городе памфлеты против панского престола и карикатуры на святого отца. Разве этого мало? В других городах и этого не сделали! Компеччо отмахивался от этих мелочей и добивался мер для устрашения, а если надо, то и для уничтожения еретиков.
До поздней ночи, а то и до утра Шейрль, Осиандер и Шпенглер ломали голову над тем, как уклониться от выполнения требований легата. Принять их — значит вызвать бунт. Легат гнет свою линию, выполняет приказание папы и не видит того, что видят они: обратить город в прежнюю веру уже нельзя. Но пока также невозможно идти на открытую ссору с императором и на разрыв с папой. Выход, по их мнению, был в затягивании переговоров, пока не удастся утихомирить страсти. И Пиркгеймера — свой план умиротворения: собрать наиболее ярых смутьянов в один полк да и отправить их за Альпы воевать против французов. Шпенглера подобные рекомендации выводили из себя: только впав в детство, можно предполагать, что сторонники Мюнцера станут защищать папу. К тому же, кто гарантирует, что, получив оружие, они не повернут его в другую сторону?
Поздно вечером в дом Дюрера пришел подмастерье Андреа. Принес рукопись Дюрера и доски с чертежами для его книги. Рассказал он, что час назад нагрянули в типографию городские стражники, забрали все памфлеты и рукописи, кроме дюреровской, и увели с собою мастера Андреа Иеронима.
Наутро отправился Дюрер к Шпенглеру и от него узнал, что заточен Андреа по решению городских властей в тюрьму под ратушей как преступник, посягнувший на законы и обычаи Нюрнберга. Значит, изгнание! На просьбу Дюрера заступиться Лазарус ничего не ответил и, лишь видя, что друг от него не отстанет, раздраженно буркнул: ничего не грозит жизни и здоровью мастера Иеронима, и если он еще окончательно не свихнулся от Мюнцеровых проповедей, то скоро поймет, что заключение спасло его от большей беды.
Спускался Дюрер к Андреа вниз, в «дыры». Скрежетали замки и громыхали железные решетки. Свет от факела в руке стражника вырывал из темноты бледные пятна лиц. Андреа сидел на полу на груде соломы. Удивился, что Дюрер навестил его. Еще больше изумился, когда рассказал ему мастер, что ходатайствовал за него. Бесполезно все это, сказал Андреа и устало отмахнулся рукой. Об одном сожалеет, что труд мастера Альбрехта издаст не он, а другой типограф. А о нем что заботиться?
Ганс Сакс в своем стихотворении «О виттенбергском соловье, чья песня теперь слышна везде» их судьбу предвидел. На этом и закончилась беседа двух мастеров в городском узилище. Весь день стояли перед Дюрером лица тех, кого он утром увидел в «дырах». Многих из них он знал. Значит, начал совет принимать меры. Кто же следующий?
Теперь Шейрль мог успокоить папского легата: по его совету Нюрнберг очищает себя от скверны, наводит порядок…
Разбирая рукопись, возвратившуюся от Андреа, обнаружил Дюрер среди ее листов брошюру изгнанного из города еретика-живописца Ганса Грайфенбергера «Книга о лжепророках, от которых предостерегали нас Христос, Павел и Петр». Полистал. Заинтересовавшись, прочел внимательно. Странно, оказывается, и Грайфенбергер мог писать дельно. Эта книга заставила перечитать Евангелие. Открыл послание апостола Павла к Тимофею: «Знай же, в последние дни наступят времена тяжелые. Будут люди самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, нечестивы, недружелюбны, непримиримы, клеветники…» Разве не верно? Когда-то Денк в разговоре с ним сказал: нынешние пророки мерят слово господне на свой аршин. Никто из них этого божьего слова сам не слышал, и, по сути дела, нет у них права толковать его. Одни апостолы его слышали, и только они донесли до людей правду. Это воспоминание вернуло его к работе над алтарем, который был задуман им во славу Христа и его учеников.