В ответ на мои неугасавшие сомнения и терзания Людмила решительно утверждала, что вся операция по отлету из страны есть единственно разумный шаг, на который, по ее глубочайшему убеждению, ее сподвигли некие высшие силы. В конце концов я понял, что обратной дороги у меня нет, а потому перелет в Париж есть данность, которую нужно признать и принять.
Первый час полета, в течение которого мы находились в воздушном пространстве России, Людмила вспоминала об известном эпизоде с уничтожением силами ПВО в 1983-м году южно-корейского "боинга" с почти тремястами пассажирами. Она мрачно шутила в том духе, что уж коли не пощадили столько людей, то наш-то "Фолкер" с двумя пассажирами сбить - пара пустяков. Реалистичным, разумеется, казалось наземное требование о принудительной посадке. Поэтому мы облегченно вздохнули, услыхав от пилота информацию о вхождении в воздушную территорию Латвии.
Вскоре после сообщения о вылете за пределы России я даже на короткое время задремал. Трехчасовой полет прошел без неожиданностей. Сопровождавший нас врач-финн, бородатый, добродушный и розовощекий (как на рекламных рисунках финского сыра), неплохо говорил по-английски и даже немного по-русски.
Он внимательно следил за работой моего сердца по монитору, потягивая кока-колу и олицетворяя собой спокойную уверенность и домашний уют. Мы немного поговорили, а потом Людмила стала по памяти читать мне свои любимые стихи. Начала она почему-то с лермонтовских строк:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ...
Потом Мандельштам:
Мы живем, под собою не чуя страны.
Наши речи за десять шагов не слышны...
А затем пророческое И. Бродского:
Я вернусь в этот город, знакомый до слез...
И еще Б. Ахмадулиной:
Я этим городом храним,
И провиниться перед ним
Не дай мне Бог, не дай мне Бог - вовеки!
Все это пробудило во мне калейдоскоп воспоминаний. Явственно привиделась картина моего отчаянного сопротивления вводу войск в Ленинград во время августовского путча 1991 года, то, как я напоминал генералитету о Нюрнбергском трибунале и ночи напролет бился за жизнь города. Вспомнилось, как по своему домашнему телефону в декабре 1991-го дозванивался до канцлера ФРГ Гельмута Коля и просил его о срочной продовольственной помощи городу - поставках картофеля, муки, мяса, консервов и других продуктов; как добился от американского президента Джорджа Буша согласия на отправку в Ленинград с американских баз в Германии десятков тысяч тонн продовольствия - и тем спас город от назревавших голодных бунтов. Вспомнилась также череда усилий по возврату моему городу его исторического имени, множество осуществленных идей по возрождению духа столичности и культурного престижа города на Неве.
И какой мелочной и пошлой на фоне всего этого показалась политическая хлестаковщина моего преемника, посулившего горожанам золотые горы, причем сразу и всем. Все это не могло не обернуться для горожан большим обманом, а не большой работой, как было обещано. Но было обидно за город, который под водительством губернатора-сантехника стремительно возвращается к положению областного провинциального центра с соответствующими нравами и обычаями. Впрочем, доля вины за это лежит и на мне самом. Однако об этом позже...
Несмотря на миниатюрные габариты нашего самолета, полет проходил нормально, и лишь дважды кратковременно трясло. В такие моменты я невольно вслушивался в себя, беспокоясь за сердце, но, слава богу, самочувствие было нормальным.
Когда мы вошли в зону парижского аэропорта "Бурже", в наш салон ударило такое ослепительное солнце, что Людмиле пришлось срочно закрывать фильтры на иллюминаторах и пожалеть об оставленных дома солнцезащитных очках. Всего три часа полета разделяли наши миры, такие непохожие друг на друга: там - глубокая осень с отъявленно мрачной, неприветливой, пасмурной погодой, мокрым снегом и слякотью, а здесь - позднее лето, ясная теплая погода, немного поблекшая, но все-таки по-прежнему зеленая трава. Неприятный контраст в пользу Франции, невольно наводящий не только на климатические сопоставления.
На финише полета возникло ощущение схожести наших переживаний с женой и отвлечение от страшных мыслей и чувств, которые каждый из нас хранил внутри себя на протяжении всей операции по моему выезду из страны.
Франция встретила нас радушно - посадка была легкой. У трапа меня уже ожидала парижская карета "Скорой помощи". Людмила быстро прошла паспортный и таможенный контроль, благо представители этих служб сами подъехали к нашему самолету. Никаких вопросов пограничники и таможенники ни мне, ни жене не задавали.
По договору ответственность за мою доставку со стороны перевозчика заканчивалась в момент передачи меня на борт парижской "скорой". Так что наш врач с чувством выполненного долга передал своему французскому коллеге носилки со мной, слава богу без осложнений перенесшим полет. О чем тут же и была сделана запись в истории болезни и в сопроводительном акте. Мы поблагодарили финский экипаж и подписали все необходимые документы. Меня переложили на носилки парижской "амбуланс", заново подключив датчики для мониторинга.
Минут через двадцать после приземления мы уже мчались через парижский пригород Нейи. А через полчаса ехали по знакомым парижским улицам, едва тронутым золотой осенью.
Спустя час Людмила оформляла мои документы в регистратуре всемирно известного Американского госпиталя. Американским он называется потому, что был построен для обслуживания американских военнослужащих после войны. Когда американские войска были выведены из Франции, госпиталь передали Парижу, и теперь в нем работает исключительно французский персонал. Здесь мне предстояло пройти новое обследование и получить курс лечения в течение недели (а если бы дольше - обанкротился).
В запасе у меня было три дня спокойной госпитализации. 10-го днем, когда все выпуски новостей в России начинались с сенсационной информации о моем исчезновении из Петербурга, приемный покой Американского госпиталя наводнила толпа русских и французских репортеров, чтобы разузнать сведения обо мне любыми способами.
Поместив меня в палату госпиталя, Людмила воспользовалась своим правом и запретила персоналу давать какую-либо информацию обо мне, что впоследствии очень помогло. Сама же поехала в отель "Амбассадор", что на бульваре Османн. Одновременно были зарезервированы еще два отеля, куда она в дальнейшем переселялась, дабы избегать вездесущих журналистов. Друзья снабдили ее персональной машиной и радиотелефоном, помогали с переводом.
Утром 8-го Людмила поставила свечу в православной церкви на Рю Да Рю (около кафе "Петроград") в благодарность Господу за благополучный исход столь рискованного путешествия.
В тот же день и в последующие жена постоянно находилась рядом со мной в палате, пока разразившийся в России скандал в связи с отлетом не нарушил наше спокойное существование.
Слава богу, в Париже она была избавлена от оперативной слежки, но журналистское преследование было ничуть не легче.
Дабы не выглядеть боязливыми беглецами, я посоветовал Людмиле созвать открытую для всех пресс-конференцию.
Журналистов собралось тьма-тьмущая. Корреспонденты французских редакций прибыли на встречу на стареньких "Пежо" и "Рено", в то время как собкоры "Правды" и "Советской России" выделялись на этом фоне своими роскошными современными "Мерседесами".
Наибольшую бестактность проявил, как и следовало ожидать, русский репортер Юрий Коваленко, уже подозрительно долго живущий в Париже вначале от газеты "Известия", а теперь перекочевавший в "Новые известия". Профессионально поставленным голосом агента спецслужб он требовал на конференции от Людмилы немедленно предъявить наши паспорта, чтобы увидеть наш визовый статус. Тоталитарное мышление этого господина было как-то особенно неуместно ощущать в Париже - центре объединенной Европы, объявленной безвизовой территорией в рамках Шенгенского соглашения и тем самым привнесшей в наш мир совершенно новую культуру миграции, культуру XXI века.