Когда мы уже уходим, и я завожу мотор, она — вот, в дверях, смотрит на нас. Одинокая. Вероятно, не знает, что с таким взглядом ей недолго ходить одинокой. Жму на стартер слишком резко, слишком раздраженный чем-то, и на пути к сварщику требуется некоторое время на то, чтобы отключиться.
Сварщик дома, старик за шестьдесят или за семьдесят, смотрит на меня пренебрежительно: полная противоположность официантке. Я объясняю ситуацию с кожухом цепи, и через некоторое время он произносит:
— Я не собираюсь снимать его за вас. Снимайте сами.
Я слушаюсь, показываю кожух ему, и он говорит:
— Он весь в смазке.
На заднем дворе под каштаном нахожу палку, соскабливаю смазку в мусорную бочку. Издали он произносит:
— Там, в кастрюльке немного растворителя есть.
Я вижу плоскую кастрюльку и стираю остаток смазки какими-то листьями и растворителем.
Когда я показываю ему свою работу, он кивает, медленно подходит и устанавливает регуляторы газовой горелки. Потом смотрит на мундштук и выбирает другой. Абсолютно никакой спешки. Он берет стержень стального наполнителя, и я задаю себе вопрос, действительно ли он собирается варить такой тонкий металл? Я никогда не варю листовой металл, я его паяю латунным стержнем. Когда я пытаюсь его приварить, только прожигаю дырки, и потом приходится латать их большими кляксами наполнителя.
— А вы разве не будете его паять? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает он.
Разговорчивый мужик.
Он зажигает горелку, устанавливает крохотное голубое пламя, а потом — это трудно описать — действительно начинает танцевать горелкой и стержнем в разных маленьких ритмах над тонкой поверхностью металла, и все это место превращается в равномерное желто-оранжевое сияние; он опускает горелку и стержень именно в тот момент, когда нужно, и быстро убирает их. Никаких дырок. Шов едва виден.
— Это прекрасно, — не выдерживаю я.
— Один доллар, — отвечает он без улыбки. И я улавливаю в его взгляде смешной вопрос. О чем он думает? Не запросил ли слишком много? Нет, тут что-то другое… одиночество, такое же, как у официантки. Вероятно, думает, что я прикалываюсь. Кто еще способен сейчас оценить такую работу?
Мы складываемся и выезжаем из мотеля почти со временем выписки — и вскоре углубляемся в прибрежные мамонтовые леса на пути из Орегона в Калифорнию. Движение такое сильное, что не хватает времени даже оглядеться. Становится холодно и серо, и мы останавливаемся надеть свитеры и куртки. По-прежнему холодно, где-то около пятидесяти, и нам в голову лезут зимние мысли.
Одинокие люди там, в городе. Я это видел в супермаркете, и в прачечной, и когда мы выписывались из мотеля. Эти туристские автостоянки в мамонтовых лесах, с пикапами, полными пенсионеров, глазеющих на деревья на пути к тому, чтобы поглазеть на океан. Улавливаешь его в первую долю взгляда какого-нибудь нового лица — это искательное выражение — и оно тут же пропадает.
Теперь заметно больше такого одиночества. Парадоксально, что там, где люди толпятся наиболее тесно — в больших городах на побережьях Востока и Запада, — одиночество самое сильное. Там, где мы были, — в западном Орегоне, Айдахо, Монтане, в Дакотах, где люди так рассеяны, — там, казалось бы, одиночества должно быть гораздо больше, но мы его не замечали.
Объяснение, я полагаю, в том, что физическое расстояние между людьми не имеет ничего общего с одиночеством. Здесь главное — психическое расстояние, а в Монтане и Айдахо физические расстояния велики, а психические, между людьми — малы; здесь же как раз наоборот.
Мы теперь — в первичной Америке. Это наступило позапрошлой ночью в Прайнвилл-Джанкшн, и с тех пор нас не покидало. Вот она — первичная Америка скоростных автотрасс, реактивных полетов, телевидения и кинозрелищ. И люди, пойманные этой первичной Америкой, кажется, проходят огромные порции своей жизни, не особенно сознавая, что же находится непосредственно вокруг них. Средства массовой коммуникации убедили их: то, что вокруг них, не важно. Поэтому они одиноки. По лицам видно. Сначала — легкий проблеск поиска, а затем, когда они смотрят на тебя, ты для них — просто какой-то объект. Ты не считаешься. Ты — не то, что они ищут. Ты — не в телевизоре.