Но почему учитель не позволяет опытному ученику осуществлять за него явно второстепенные, хотя и необходимые предварительные работы? Может быть, его окрыляет то, что он сам растирает тушь и неспешно развязывает нить, вместо того чтобы быстро ее разрезать и выбросить, утратив к ней всякий интерес? А что вдохновляет его на то, чтобы на каждом занятии с одной и той же непоколебимой настойчивостью педантично повторять этот процесс без малейших отклонений и предлагать ученикам подражать ему? Он придерживается дошедших из глубины веков обычаев, так как по собственному опыту знает, что подготовка к работе одновременно еще и настраивает его. Благодаря созерцательному покою, с которым он вершит свою работу, появляются определяющие успех его дела расслабленность и уравновешенность всех его сил, собранность и присутствие духа, без которого не получится ни одного истинного произведения искусства. Не имея никаких намерений, он погружен в свое дело, приближается момент, когда его произведение, которое он видит своим внутренним взором, осуществится как бы само по себе. Как шаги и позиции при стрельбе из лука, так и другие формы и иные прелюдии имеют тот же самый смысл И только там, где это невозможно, — у исполнителя ритуальных танцев и актера — концентрация и погружение переносятся на время до начала выступления.
В этих примерах, как и при стрельбе из лука, речь, безусловно, идет о церемониале. Он дает больше, чем слова учителя: ученик начинает осознавать, что необходимого духовного настроя художник достигает, если подготовка и созидание, ремесленное и художественное, материальное и идеальное, состояние и предмет плавно перетекают одно в другое. Таким образом, ученик находит новую тему для подражания. Для этого требуются совершенное владение методами концентрации и погруженность, позволяющая забыть о себе. Подражание направлено теперь не на объективное содержание, до копирования которого каждый, при наличии доброй воли, уже дорос. Оно становится более свободным, более гибким, более духовным. Ученик видит новые возможности, но одновременно узнаёт, что их осуществление теперь уже не зависит от его воли.
Если способности соответствуют переходу на новый уровень, то ученика на его пути к овладению искусством поджидает опасность, которой удается избежать очень и очень редко. Речь идет не о тщеславном довольстве самим собой (потому что к подобному культу собственного «я» в Восточной Азии вряд ли кто-либо склонен) — гораздо сильнее опасность остановиться на том, что он умеет и чем является, на том, что подтверждает его успех и обещает славу. То есть опасность вести себя так, как будто художественное существование и есть настоящая, самодостаточная форма жизни.
Учитель это предвидит. Осторожно и с тончайшим искусством ведения души он пытается своевременно устранить угрозу и помочь ученику освободиться от самого себя. Для этого он, опираясь на опыт, который уже приобрел ученик, незаметно и так, словно этот вопрос достоин лишь мимолетного упоминания, указывает на то, что любое истинное произведение искусства рождается только в состоянии полной бессамостности, когда деятель уже не может более пребывать «самим собой». Существует только дух, вид бдительной внимательности, которая проявляется в отсутствии самости и безгранично пронизывает все дали и глубины «глазами, которые слышат, и ушами, которые видят».
Таким образом учитель дает ученику возможность выйти за пределы своего «я». Способность восприятия все возрастает, ученик, благодаря наставнику, уже в состоянии увидеть нечто, о чем он наверняка часто слышал, но только еще начинает ощущать сам. Не важно, как учитель называет это и называет ли вообще. Ученик понимает наставника, даже если оно не получает имени.
Но важно, что при этом начинается внутреннее продвижение. Учитель следит за ним и, не воздействуя на ученика дальнейшими поучениями (которые бы только мешали), помогает ему самым таинственным и глубинным способом, который имеется в его распоряжении, — непосредственной «передачей светильника», как выражаются буддисты. «Как от горящей свечи зажигают другие свечи», так учитель переносит дух истинного искусства от сердца к сердцу, чтобы сердца эти стали просветленными. Если это ученику суждено, он вспомнит, что важнее всех восхитительных видимых глазу произведений творение скрытое, которое он должен создать, если ему предназначено исполнить свое произведение именно как художнику.
Но скрытое творение состоит в том, что он как то, кем он себя чувствует и что обретает, служит материалом для созидания и формирования, итогом которых становится мастерство. В этом мастерстве, как в высшем проявлении, встречаются искусство и Человечность в самом объемлющем смысле этого слова. Потому что мастерство как форма жизни подтверждается тем, что оно существует за счет своего носителя — безграничной Истины — и является искусством первоначала. Мастер уже не ищет, а находит. Он как художник — человек духовный, как человек — художник, в сердце которому во всех его деяниях, в созидании и недеянии, в бытии и небытии смотрит Будда. Человек, художник, произведение — это все одно. Внутреннее творение не исходит от художника, как внешнее, его нельзя сделать, потому что им можно только быть, оно исходит из глубин, о которых день не знает ничего.
Путь к мастерству тернист. Часто ученика движет вперед лишь вера в учителя, мастерство которого только сейчас становится доступным пониманию ученика: на его глазах мастер создает свое духовное творение и убеждает просто самим своим наличием.
Лишь на этой стадии подражание ученика при? обретает свой истинный смысл: сопричастность творчеству через преемственность.
Как далеко пойдет ученик, уже не забота наставника. Указав правильный путь, мастер должен позволить ему дальше идти одному. Чтобы ученик выдержал одиночество, учителю остается только одно: освободить своего ученика от себя, мастера, всем сердцем призывая его двигаться вперед дальше него самого, будучи самим собой, «на плечах учителя поднимаясь все выше и выше».
Ученик, каким бы путем он ни шел, может потерять своего учителя из виду, но забыть о нем он не сможет никогда. Ради него он готов на любую жертву. Характерное для новичка почитание, исключающее всякую критичность, и спасительная вера уже зрелого творца перерастают в чувство неиссякаемой благодарности. Многочисленные примеры совсем недавнего прошлого доказывают, что эта благодарность превосходит все обычные мерила.
В возведенное в ранг церемониала толкование «великого учения» стрельбы из лука я день ото дня погружался все легче и совершал его уже без всяких усилий; вернее, я чувствовал себя так, как будто меня проводят через него, как через сон. Подтверждалось то, что предсказывал мастер. Но одного я не мог преодолеть: происходящий как бы сам по себе процесс концентрации продолжался лишь до того момента, когда должен был осуществиться выстрел. Выжидательное сохранение максимального натяжения тетивы было не только утомительным и ослабляло само натяжение, но и выводило меня из состояния погруженности, в результате чего мое внимание переключалось на осуществление выстрела. «Перестаньте думать о выстреле, — заметил мастер,— так ничего не получится!» — «Я не могу по-другому, — возразил я, — напряжение становится почти болезненным».
«Вы ощущаете его только потому, что не свободны от самого себя. А ведь все так просто! В чем тут дело, можно понять на примере листа бамбука. На него давит снег, он опускается все ниже. Внезапно снег соскальзывает, а лист даже не дрогнет. Пребывайте, подобно листу, в максимальном напряжении, пока не осуществится выстрел. Ведь его не может не быть, если тетива натянута, он подобен падению снега с листа бамбука — свершается еще до того, как стрелок об этом подумает».
Несмотря на все, что я делал или не делал, мне не удавалось отрешиться от ожидания выстрела. Как и прежде, я осуществлял его намеренно и ничего не мог с этим поделать. Постоянные неудачи угнетали меня все сильнее, а занятия продолжались уже третий год. Не буду отрицать, я пережил много грустных часов и нередко задавал себе вопрос, стоит ли и дальше тратить время, тем более что оно находилось в весьма малопонятных отношениях с тем, чего мне удалось достичь.