«Здесь пришлось войти в самую гущу фабричных масс и столкнуться с неслыханной нищетой и эксплуатацией, особенно женского труда. Тогда на практике научился организовывать стачку».
Начальник ковенского жандармского управления полковник Шаншилов в кабинете с зашторенными окнами просматривал донесения, поступившие за день от агентуры. Ага! Вот опять о «Переплетчике». Агент «Черный» сообщает, что «Переплетчик» намерен передать новую партию брошюр для распространения среди рабочих фабрики Тильманса.
Шаншилов даже привстал от удовольствия. Он уже несколько месяцев следил за деятельностью «Переплетчика» и все более убеждался, что это и есть исчезнувший из Вильно Феликс Эдмундович Дзержинский, социал-демократ, известный ранее под кличкой «Яцек».
Шаншилов вызвал своего помощника.
— Когда у вас встреча с «Черным»?
— Сегодня в восемь вечера, господин полковник.
— Так вот, ротмистр. Я совершенно убежден, что господин Дзержинский и «Переплетчик» — одно и то же лицо. Соблаговолите сделать засаду и прихлопнуть этого молодчика с поличным.
Шанпшлов бросил взгляд на календарь — 16 июля 1897 года. На следующий день, вечером, в сквере у военного собора на лавочке сидел паренек. На вид ему можно было дать лет 15–16. По одежде и въевшейся в кожу металлической пыли и ссадинам на руках нетрудно было определить, что это рабочий-металлист, вероятно ученик слесаря. Парень явно нервничал, поминутно озирался.
Ровно в семь тридцать на скамейку подсел «Переплетчик», весело поздоровался. У связного дрожали губы. Он попытался выдавить ответную улыбку, но ничего не получилось.
— Михась, что случилось? Почему у тебя такой взволнованный вид?
Не успел Дзержинский закончить свой вопрос, как увидел, что к ним бегут полицейские и филеры в штатском. Мысль заработала с лихорадочной быстротой. Привести их за собой он не мог, в этом Феликс был абсолютно уверен. Значит, его предал Михась.
— Иуда! — крикнул Феликс, замахиваясь для удара. Но в тот же момент оказался в руках полицейских.
Изъятые при обыске на квартире у Дзержинского вырезки из газет и других официальных изданий со статьями по рабочему вопросу мало его беспокоили. Нелегальные брошюры, находившиеся при нем, тоже не волновали: Феликс твердо решил ни при каких обстоятельствах не говорить, от кого они были получены и кому предназначались. Хуже было то, что в руки жандармов попала его памятная книжка и список принадлежавших ему книг. Литературы было мало, и он записывал, какую книгу и кому он дал читать.
Опасения Дзержинского были не напрасны. Около года велось следствие. Он никого не назвал, никого не выдал. И все-таки Шаншилову удалось арестовать по его делу 12 человек. У некоторых из них при обыске нашли книги Феликса. Он проклинал себя за неосторожность.
Альдона узнала об аресте брата из газет. Написала ему в тюрьму письмо. В нем было все: горечь, отчаянно и горячее сочувствие. Она умоляла его раскаяться, бросить «юношеские заблуждения».
«Ты называешь меня «беднягой», — читала она ответное письмо от брата, — крепко ошибаешься. Правда, я не могу сказать про себя, что доволен и счастлив, но это ничуть не потому, что я сижу в тюрьме. Я уверенно могу сказать, что гораздо счастливее тех, кто «на воле» ведет бессмысленную жизнь. И если бы мне пришлось выбирать: тюрьма или жизнь на свободе без смысла, я избрал бы первое, иначе и существовать не стоило бы… Тюрьма страшна лишь для тех, кто слаб духом». Далее Феликс сообщал, что благодаря заботам старшего брата Станислава он имеет книги и все необходимое, и… давал советы Альдоне, как воспитывать ребенка.
«Нет, Фелек все такой же. Он неисправим».
Феликс вел в тюрьме весьма деятельную жизнь. Много читал, занимался немецким языком, писал и ухитрялся пересылать на волю статьи для нелегальных рабочих изданий. В виленской газете «Эхо рабочей жизни» появляется статья Дзержинского с описанием тяжелых условий, в которых содержатся заключенные, и призывом бороться с жандармами и угнетателями.
В тюрьме Феликс узнал, что литовская социал-демократия отказалась от участия в I съезде Российской социал-демократической партии. Он написал Домашсвичу гневное письмо, называя этот шаг «величайшим грехом».
Между тем дознание подходило к концу. Полковник Шаншилов писал прокурору Виленской судебной палаты о том, что Дзержинский «как по своим взглядам, так и по своему поведению и характеру личность в будущем опасная».
10 июня 1898 года начальник ковенской тюрьмы Набоков объявил Дзержинскому о том, что «государь император высочайше повелеть соизволил» выслать его под гласный надзор полиции на три года в Вятскую губернию.