Впрочем, была тоже вполне «неотмирная» черта, которую Толкин с Льюисом совершенно разделял. Это было нежелание следовать «моде» — как интеллектуальной, так и вполне видимой. Толкин был консерватором до мозга костей, идейным и непримиримым. И это отражалось во всём, начиная с манеры одеваться, опять же общей с Льюисом. Здесь уместнее всего вновь процитировать Карпентера, обратившего внимание на толкиновский «стиль» ещё при знакомстве с писателем: «Одевался он до крайности неброско. Его манера одеваться отчасти связана с материальным положением, с необходимостью содержать большую семью на относительно скромные доходы, так что на роскошь просто не было денег. Позднее, разбогатев, Толкин стал позволять себе носить яркие цветные жилеты. Но отчасти его выбор одежды в среднем возрасте объяснялся также неприязнью к щегольству. Эту неприязнь Толкин разделял с Льюисом. Оба не терпели экстравагантности в одежде, потому что это казалось им признаком недостаточной мужественности и, следовательно, заслуживало порицания. Льюис здесь доходил до крайности: он не только покупал невзрачную одежду, но и вовсе не обращал внимания на свой внешний вид. Толкин, всегда более разборчивый, по крайней мере, заботился о том, чтобы брюки были наглажены. Но в принципе оба относились к своей внешности одинаково — впрочем, такое отношение было свойственно многим их современникам. Это предпочтение, отдаваемое простому мужскому костюму, отчасти, возможно, стало реакцией на крайнюю экстравагантность и предполагаемую гомосексуальность «эстетов», которые впервые появились в Оксфорде во времена Оскара Уайльда и чьи последователи существовали вплоть до начала тридцатых годов нашего века, щеголяя костюмами пастельных тонов и двусмысленными манерами. Их образ жизни воплощал в себе все то, что Толкин и большинство его друзей считали неприемлемым; отсюда едва ли не подчеркнутое стремление к твидовым пиджакам, фланелевым брюкам, жутким галстукам, тяжелым коричневым башмакам, рассчитанным на походы по сельской местности, плащам и шляпам унылых расцветок и коротким стрижкам. Кроме того, толкиновская манера одеваться отражает также некоторые из его позитивных ценностей: любовь ко всему умеренному, благоразумному, скромному и английскому».
Гораздо более серьезно проявлялся толкиновский консерватизм в отношении к технике, индустрии и всему связанному с ними. Толкин испытывал ко всему этому — как и к естественным и техническим наукам — стойкую неприязнь. «Машина» являлась для него воплощением всего худшего в мире, зримым следствием греховности человека, стремящегося подменить сотворчество с Богом насильственной перестройкой Его творения. Такое отношения формировалось годами, с самого детства. Толкин не переносил грязных, задымленных индустриальных городов, железных дорог и кишащих людьми станций — а среди всего этого ему большую часть времени приходилось расти. Напротив, он был привязан к сельской местности, к природе — и, когда, выросши, понял, что Машина всё больше наступает на деревенскую Англию, стал стойким «экологистом». Это при том, что сам он на село выбирался не так уж часто и вообще в зрелые годы стал домоседом. Первая мировая война продемонстрировала ему разрушительные последствия использования технических достижений. Пережитой на французском фронте ужас стал решающим аргументом для всего отношения Толкина к «прогрессу», а трагедия Второй мировой подтвердила его катастрофические предчувствия.
В произведениях Толкина любая машинерия есть творение демонических сил. В «Падении Гондолина» Моргот бросает на эльфийскую твердыню чудовищных механических «драков», в которых явно отразились впечатления от зрелища первых танков на Сомме. Танки, кстати, были английские, но в Толкина они вселили не гордость, а омерзение и страх. Во «Властелине Колец» и Саурон, и подражающий ему Саруман безжалостно калечат природу, «технически» изменяя подвластную им землю и самого человека. Саруман наиболее откровенно воплощает идею индустриального «прогресса» — всегда, по мнению Толкина, разрушительного.