Мои ногти клацали по клавиатуре. Изредка я прерывалась, чтобы погрызть ногти, но в остальном же все было спокойно и сосредоточенно. Я могу сказать, будто участвую в этой сцене, так как мое сердце учащенно бьется, а дыхание стало прерывистым. Я жила в голове своей героини.
Вплоть до осознания того, что должно идти следом.
Сексуальная сцена.
Они всегда неудачны. Сексуальные сцены тяжело писать, когда у тебя ограниченный опыт в этом.
К счастью для меня, мой скромный опыт был невероятным. Точно до момента, когда это разбило мне сердце.
Я откинулась на спинку стула и размяла пальцы. Геральдин Хантер, опозоренная наследница фортуны Хантеров, только что вошла в огромный полуразрушенный дом пастора, принадлежащий нелюдимому аристократу Тристану Барду. Ее сердце учащенно билось внутри плотно стянутого корсета, пока она смотрела, как потрясающе красивый Тристан спускался по лестнице. Его глаза оценивали ее тело.
Да, это будет потрясающе.
Вот только мне надо больше кофе, прежде чем я продолжу.
Я поднялась со стула и оглядела комнату. Солнце садилось ниже зданий за нашим домом, и солнечный свет больше не мог попадать в мое одинокое окно. Я совсем забыла включить свет с этим писательским порывом.
Я расхаживала в маленьком пространстве, погруженная в мысли, и включила лампу, пока разыгрывала сцену, которую собиралась написать. То, как руки Тристана сжали затылок Геральдин, принуждая ее отклонить голову вверх, пока его губы пожирали ее. То, как его “мужское достоинство” было настолько твердым и несгибаемым, что она чувствовала его даже сквозь объемную массу юбок, которые образовали барьер между ними.
Для меня всегда было легко писать прелюдии. Страстное томление, трепещущие ощущения, что вызывали мурашки… Да, я была мастером сексуального напряжения.
Но, как только мои герои достают член, сцены были всегда одинаковые. Они следовали по сценарию… единственному, который я знала.
Я села назад и начла печатать, сначала медленно, с нарастающей скоростью. И как только я закончила писать, то начала краснеть.
И смущенно ерзать.
И ненавидеть себя.
И ненавидеть Джаксона Блу.
Тристан — нет, Джаксон, всегда долбанный Джаксон, потому что я просто заменяю имя,— откинулся на кровать, придерживая свою голову одной рукой, пока во второй была сигарета. Дым лениво клубился к потолку.
— Это был твой первый раз? — спросил он меня… Геральдин, не важно.
— Нет. — Я покраснела, затем сказала правду: — Да.
Глаза Джаксона немного затуманились, когда он затянулся.
— Ну, теперь ты разрушена, Лил Бит.
— К чему ты это говоришь?
— Потому что у тебя никогда не будет парня, настолько хорошего, как я.
Я хихикнула.
— Ты чертовски самоуверенный. — Я настолько была увлечена им, что больно вспоминать.
Слова начали приходить. Много и быстро, мои пальцы лихорадочно двигались, чтобы захватить каждую деталь, что могла вспомнить. Ну, конечно, я приукрасила. Тристаном, естественно, был Джаксон, но Джакс, поступивший правильно. Хорошая версия Джакса, который подарил мне долго и счастливо, чего никогда не будет в реальной жизни.
Фантазии, как обычно, несли меня до самого конца. Солнце снова выглядывало из-за края моего здания, когда я подняла свои болезненно ноющие глаза от экрана.
Пять четырнадцать утра по Нью-Йоркскому времени, и я закончила последний шедевр Лилианы Грейс. Я напечатала свое любимое слово — КОНЕЦ — и поднялась, все еще ошеломленная нанесенным самой себе ущербом от книжного похмелья.
Телефон, вибрирующий на столе, почти довел меня до чертового сердечного приступа.
Когда я увидела номер, то закатила глаза. У моего отца не было нормального человеческого понятия постельного режима, и эту черту я, похоже, переняла от него.
— Привет, папочка, — прокаркала я в трубку. Мой голос был хриплый от того, что я долго молчала.
На заднем фоне послышались лязгающие шумы, возгласы и крики, все еще бушевавшие на западном побережье. Тот самый шум, знакомый мне до костей, — звуки вечеринки. Но эти были намного громче обычных.
— Лил Бит! — прокричал папа через шумы, звуча больше, чем немного пьяный. — Малышка, она сказала “да”! Энни сказала “да”!