Однажды под утро вспоминает Джалалиддин, что давно уже не было у него во рту и маковой росинки. Но, съев кусок хлеба, с сожалением замечает: еда заморозила кипение мыслей. И предлагает Хюсаметтину отложить перо до следующего раза. «Лишь терпенье помогает цель достигнуть».
Так кончается первый том «Месневи».
Но следующий раз наступил не скоро. Целых пять лет отделили то утро, когда они с Хюсаметтином, съев по куску хлеба, отложили перо, от начала второго тома бессмертной книги.
Джалалиддину предстояло пережить еще одну, последнюю в своей жизни потерю — смерть золотых дел мастера Саляхаддина.
«Мевляна и Саляхаддин были одной душою в двух телах, — писал Султан Велед. — В согласии и радости провели они, опьяненные друг другом, десять лет, не зная похмелья разлуки. Чистые сердцем друзья сидели вокруг них. Они были как два моря, все остальные — пена. Они были как два месяца, все остальные — звезды. Все были слугами, они — как два падишаха. Всем была от них помощь и польза».
Но Саляхаддин был уже очень стар. Исподволь подкралась к нему смертельная болезнь. Он таял день ото дня, но воля его по-прежнему была несокрушима, и никому не показывал он страданий своего тела. Он боролся изо всех сил.
Как обычно, Мевляна навещал его каждый день. Он верил, что воля друга одолеет и эту напасть.
«Мевляна не желал его смерти, — писал Велед. — И потому болезнь Саляхаддина тянулась долго. Наконец тот взмолился: «Позволь мне уйти из этого мира, дабы избавиться от мук».
Ни одной просьбы Саляхаддина никогда не оставлял Мевляна без ответа. Как ни тяжко было ему сейчас, не мог он не выполнить и эту. Если друг предпочел разлуку, значит страдания его стали непереносимы.
Долгим взглядом попрощался он с Саляхаддином и вышел, чтобы никогда больше не увидеться с ним.
Три дня не навещал Джалалиддин золотых дел мастера. Тот понял: его просьба уважена. Приготовился к смерти и завещал: «Похороните меня не со скорбью, а с веселием. С музыкой и пением опустите меня в могилу».
Поэт и его друзья исполнили завещание. 29 декабря 1258 года свершились похороны, подобных которым дотоле не видел мусульманский мир. Гремели бубны и барабаны, пели флейты, чтецы распевали стихи. А впереди процессии с непокрытой головой плясал и возглашал газели сам Мевляна.
И снова возмутились богословы и муллы: что творит этот безумец, этот безбожник?
С Джалалиддином, однако, никто уже не мог ничего поделать.
После плача по Саляхаддину поэт умолк на целых пять лет. Шемседдин Тебризи зажег в нем пламя, в котором сгорел сам, подобно мотыльку, но сделал Джалалиддина поэтом.
Пламя, разожженное Шемсом, сожгло бы и самого Джалалиддина, не явись золотых дел мастер Саляхаддин: он оградил это пламя от черного ветра бейской ненависти, своей мощной волей укротил и направил его горение. Рядом с Саляхаддином обрел поэт мудрость и величие, во всем дошел до последнего предела.
Теперь все перегорело, все было сказано, и, быть может, подобно своему наставнику Сеиду, он после смерти золотых дел мастера до конца своих дней молча глядел бы внутрь себя, если бы не вдохновитель «Месневи» Хасан Хюсаметтин по прозвищу Ахи Тюрок.
Сын старейшины всех братств ахи в Конье, Хюсаметтин после смерти отца отказался от поста главы братства, сделался настоятелем небольшой обители и «писарем тайн» поэта. Он был среди тех, кто принял и признал Шемса, вместе с Саляхаддином оберегал поэта от покушений беев и улемов и первым из старейшин ахи повелел своим мюридам не бросать ремесла, а помогать деньгами поэту и его ученикам.
И когда не стало Саляхаддина, поэт поставил во главе своих последователей «писаря тайн». Хюсаметтин наставлял их, читал поучения, давал советы и разрешал трудности. Ему поэт отдавал все деньги, которые считал возможным принять, все пожертвования, поступавшие в медресе, дабы тот распоряжался ими по своему усмотрению.
Как-то влиятельный вельможа Таджиддин Мутаз прислал из города Аксарая большую сумму, прося помолиться за него. Мевляна по обыкновению отдал ее Хюсаметтину.
— У нас в доме ничего нет, — не выдержал Велед, — ты все отсылаешь к Хюсаметтину, а нам-то как быть?!
— Клянусь тебе, сын мой, — огорченно ответил поэт, — если бы даже сто тысяч суфиев и аскетов умирали с голода и у нас был бы всего один каравай хлеба, я и его отправил бы Хюсаметтину.
Кто-то из друзей спросил поэта:
— Кто выше из трех — Шемс, Саляхаддин или Хюсаметтин?
— Эй, товарищ! — воскликнул поэт. — Шемс был как солнце. Саляхаддин подобен луне. А шах Хюсаметтин — звезда… Когда заходит солнце, ночь освещает луна. Ну а если и луна зайдет за тучу, кто может дать нам свет, кроме звезд?!
Но, быть может, оттого, что Хюсаметтин был его последней любовью, в которой воплотились все, кого любил и потерял поэт, он благоволил к нему, как к ребенку, выполняя все его пожелания. По свидетельству современников, тот, кто впервые видел их вместе, мог бы решить, что Мевляна не учитель Хюсаметтина, а его мюрид.
Чем дальше продвигалась их работа над «Месневи», тем сильней росла привязанность поэта. Свидетельством тому сама книга, в которой от тома к тому все громче звучит хвала Хюсаметтину. Но даже ему, Хюсаметтину, понадобилось пять с лишним лет, прежде чем удалось побудить поэта продолжить его бессмертную поэму.
Пятнадцатого дня, месяца раджаба 662 года хиджры, или 1264 года по нашему календарю, Джалалиддин продиктовал начальные строки второго тома «Месневи».
«Месневи» — книга, подобной которой не знала и не знает мировая литература. Начать с того, что она не написана поэтом, а сказана им. Поэзия — не для чтения, для произнесения вслух. Новаторство, приписываемое поэтам XX века, Джалалиддин осуществил в XIII.
«Месневи» создавалась величайшим мастером слова. Но без всякого видимого труда над словом. Гениальным мастером поэтической формы, но без всякой видимой заботы о форме.
«Месневи» не имеет заранее обдуманного плана, не подчиняется никаким канонам. Один-единственный закон движет ею — свобода. Свобода мысли, духа, свобода выражения, свобода ассоциаций.
Шесть томов книги, двадцать пять тысяч шестьсот восемнадцать двустиший создавались на протяжении пятнадцати лет. Но это одна книга, единая по стилю, по взгляду на мир.
Великий поэт был наделен ассоциативным мышлением необыкновенной мощи. И эта мощь позволяла ему сопрягать несопрягаемое, сопоставлять несопоставимое, чтобы вскрыть сущность явления. Ассоциативность — мотор «Месневи», работающий на неиссякаемом горючем диалектики Джалалиддина.
Поэт начинает мыслить и высказывает свою мысль вслух. Одна мысль приводит к другой, ее подгоняет третья. Чтобы подкрепить ее, он вспоминает народный рассказ, в котором действуют люди, животные. По поводу какого-либо из персонажей поэт вспоминает легенду. Вдруг перевоплощается в одного из ее героев, выходит из себя при воспоминании о чем-то своем, личном, достигает высочайших лирических озарений, заставляя слушателей смеяться и плакать. Потом, придя в себя, возвращается к первому рассказу. Вновь прерывает его посредине: анализом психического состояния героев или философским тезисом. Отвечает на вопросы учеников. И опять продолжает рассказ, чтобы, окончив его, вернуться к мысли, высказанной прежде, но не развернутой во всей полноте.