– Может хочешь кайф словить?– спросила Мэри. – У меня здесь где-то пяточка осталась.
И она принялась шарить по всем ящикам и пепельницам.
– Да нет, показалось. Слушай, а почему бы нам не выбраться в город? Я знаю нескольких неплохих продавцов, наверняка сейчас кого-нибудь поймаем.
Покачиваясь зашел молодой парень, держа под мышкой какую-то фигню, завернутую в коричневую бумагу.
– Выбросишь на выходе, – сказал он, обращаясь то ли к ней, то ли ко мне, и, пошатываясь, побрел через кухню в спальню, которая находилась в другом конце квартиры.
Когда мы вылезли на улицу, я разорвал обертку и в руках оказалась грубо развороченная фомкой копилка, предназначенная для платы за пользование сортиром.
Сев в такси, мы стали курсировать по улицам, прилегающим к Таймс-Сквер. Мэри распоряжалась, время от времени истошно вопила «Стоп!» и выпрыгивала из машины наружу, так что мне оставалось лишь лицезреть мелькающие среди прохожих распущенные рыжие волосы. Присмотревшись к каким-то типам, она подходила и обменивалась с ними несколькими фразами. «Продавец ошивался здесь десять минут назад. Чувак при товаре, но никого не подогревает». Позже: «Основной отправился дрыхнуть. В Бронксе живет… Эй, тормозни-ка здесь на минутку. Я, может, найду кого-нибудь в Келлоге». И в завершение: «Похоже все пустые. Немного припоздали. Дурь никого ждать не будет… Давай купим немного „Бенни“ и прошвырнемся к Ронни. Они частенько заводят что-нибудь из старенького. Закажем кофе и закинемся».
«У Ронни» была ночной забегаловкой рядом с Пятьдесят второй и Шестой, куда после часа ночи захаживали музыканты на кофе и жареных цыплят. Мы сели в кабинку и заказали кофе. Мэри наработанным движением вскрыла капсулу бензедрина, удалив фальцовку, и протянула мне три промокашки :
– Скатай в шарик, кофем запьешь.
Промокашка отдавала тошнотворным привкусом ментола. Несколько людей, сидевших по соседству, принюхались и заулыбались. Я чуть было не подавился этим катышком, но, в конце концов, проглотил. Мэри отобрала какие-то старые пластинки, завела, и плюхнулась за столик с экспрессией мастурбирующей идиотки.
Вскоре пробило на разговор и я погнал с сумасшедшей скоростью. Во рту сушняк. Когда сплевывал, слюна выходила округлыми белыми сгустками – «плевать ватой», как это называют. Мы потащились на Таймс-Сквер: Мэри захотела выцепить кого-нибудь из уличных музыкантов с блок-флейтой «пикколо». Меня переполнял, выходя за грань приличия, открытый, благожелательный настрой. Неожиданно появилось желание позвонить людям, с которыми не виделся месяцами, даже годами, людям, которых недолюбливал и, которые платили мне тем же. Обломавшись в поисках совершенного обладателя «пикколо», мимоходом разбавив нашу компанию случайным Питером, решили вернуться на Генри-Стрит, где хоть по крайней мере было радио.
Следующие тридцать часов Питер, Мэри и я провели в этой квартире. Периодически варили кофе и догонялись бензедрином. Мэри посвещала нас в технологию доения «Джоников» («Папиков»), составлявших основной источник её доходов.
– «Джоника» (Папика) всегда надо вымуштровать. Особенно если он с претензией на сексапильность, обязательно говоришь: «О, никогда больше не делай мне больно». «Джоник» (Папик) – это не какой-нибудь безмазовый ублюдок. Когда связываешься с безмазовым всё время должна быть настороже. Ничего ему не даешь. Безмазового просто потребляешь. «Джоник» же дело другое. Даешь ему то, за что он платит. Когда ты с ним, наслаждаешься собой и делаешь ему так, чтобы он тоже перся от себя самого.
– Если действительно хочешь опустить мужика, закури в разгар ебли сигарету. Конечно, на самом-то деле меня мужики в сексуальном плане совершенно не прикалывают. Вот от кого я по-настоящему в тасках, так это от баб. Просто кончаю, когда удаётся снять и духовно сломать очередную гордую чувиху, заставив её осознать, что она – только животное и ничего больше. А ведь после того как её сломали, чувиха уже никогда не будет казаться красивой. Согласись, отдаёт превратностями семейной жизни, – заметила она, обращаясь к радио, которое было единственной отдушиной в этой комнате.
Как только она заговорила о мужиках, которые пристают к ней на улице, её лицо исказило выражение обезьяноподобной ярости.
– Сучье отродье!– рычала Мэри. – Заговаривают, только если ты не похожа на ту, что сразу даёт. Я частенько прохаживаюсь по улице со свинцовыми кастетами под перчатками и жду одного – когда кто-нибудь из этого быдла попытается до меня домогнуться.
Как-то раз Герман сообщил мне, что за семьдесят долларов можно зацепить кило первоклассной Новоорлеанской дури. Теоретически торговать травой весьма прибыльно, равно как и заниматься животноводством или разводить лягушек для французских ресторанов. Семьдесят пять центов за косяк, в унции (28,3 г.) – семьдесят косяков, здесь явно пахло деньгами. Уверившись в этом, я купил траву.
Вместе с Германом мы составили пушерский тандем. Герман откопал проживавшую в Виллидже лесбиянку по имени Мэриэн, мнившую себя поэтессой. В квартиру Мэриен мы и забросили дурь, предоставив ей право халявы на потребление и пятьдесят процентов с оборота. Она знала множество любителей дунуть, вопрос с клиентами отпал. Одновременно с дурью в квартире обосновалась ещё одна лесбиянка, и каждый раз, когда я заходил к Мэриен, натыкался на эту необъятную рыжую Лиззи, ловя на себе взгляд её мутных, отъехавших глаз, полных тупой ненависти.
Однажды, открыв дверь, рыжая Лиззи так и осталась стоять на проходе, лицо мертвенно-бледное, отекшее от спячки под нембуталом. Сунув мне пакет с травой, злобно прошипела в своём полузабытье:
– Забирайте это и убирайтесь. Оба вы ублюдки, ёб вашу мать.
Она была в полном отрубе, но голос её гремел как у прокурора, будто она на самом деле обвиняла нас в инцесте.
– Передай Мэриен спасибо за всё, – сказал я.