- Джазвумен херова! - фыркает Анька. - В джазе тромбоны тоже шпарят будь здоров. Когда ты уже выучишь матчасть по музыке, отдел культуры блять!
И выдержав паузу, торжественно заявляет:
- Ну, чё, поздравляю, птичка! Этот твой джаз - первый материал, который я не правила. И главный - не правил. Сказал даже похвалить.
- А премию? - хитро щурится Ника. Она обнаглела уже давно и всерьёз. Ей нравится быть наглой. И в этом виноват Кирилл.
- Нахер иди, - бросает Анька, поднимается со стула и шагает за свой стол. Даже по Анькиной спине видно - Анька довольна.
- Слышь, - вспоминает она, уже усевшись, разворачиваясь. - Завтра в “Небе” планируется серьезный слёт звездей. Хахалю свистнешь? Пускай сгоняет.
Кирилл умеет любую звездю на откровенность раскрутить. А в ночном клубе, да после пары бокальчиков мартини или что они там употребляют, небожители… Да они такого ему расскажут, что газету по судам затаскают.
Но на то у них и юрист самый зубастый в городе, правильно?
- Ладно, - кивает Ника.
- Или сама хочешь? - неожиданно спрашивает Анька.
- Да ну, - отмахивается Ника. А потом, уже развернувшись к столу, вдруг понимает, что да, хочет. Что она уже готова. И что она, может, и не Кирюха, но еще немного - и дотянется. Для нее это новое чувство. Тоже как будто немного преступное. Будто бы украла у него что-то.
Но она точно знает: она ничего не крала. Он сам ей всё отдал.
Три часа до
Ника заходит в квартиру и первым делом бросается ему на шею. Ее легко подхватить - весит она всего ничего. Обвивает тонкими ручками, прижимается так, что задыхаешься, но ты совершенно не против. От нее пахнет крепким кофе и сладкими духами. Хрупкая и бледная, она кажется ему фарфоровой статуэткой, из тех, что стояли у бабки на шкафу.
Их было так легко разбить.
…Она была почти разбита, когда он заговорил с ней полгода назад. И темной трещиной лежала морщинка на лбу. И первым же порывом было обхватить ее, взять в ладони, защитить, согреть - мрамор очень холодный. Слишком холодный - потому по нему идут трещины.
Она стояла в большом светлом лифте, который вез ее на двадцатый-с-фигом этаж, хмурилась, глядя в зеркало даже не на себя - сквозь. А его заметила, лишь когда он заговорил. Он хотел сказать что-то умное, что-то хорошее, важное и обязательно доброе, но получилось только хриплое:
- Привет.
Она вздрогнула и коротко скользнула взглядом в одну, другую сторону. Будто пыталась найти в лифте еще кого-то, кому могло быть адресовано “привет”. Потом уставилась на него - прямо так, из зеркала, не оборачиваясь. И нахмурилась еще сильнее, всматриваясь в его лицо, будто пыталась вспомнить, видела ли раньше. Говорят, любовь с первого взгляда - это узнавание. Человек видит в другом что-то от себя, потому узнает.
Она, кажется, пыталась его узнать.
- Привет, - ответила наконец неуверенно.
Он улыбнулся. Как можно мягче - она фарфоровая, с ней нужно мягко.
Она улыбнулась тоже. В ответ, неуверенно.
А он подумал: хорошо, что в лифте больше никого нет. Слишком странно они выглядят, глядя друг другу в глаза через зеркало.
- Мой этаж, - сообщила она, когда лифт звякнул, остановившись, и открыл двери. Сволочь лифт. Вот не мог застрять?
Кирилл кивнул, сунул руки в карманы и шагнул в сторону, пропуская ее. Ничего. Пусть идет. Он ведь никак не сможет починить трещину - ее не заклеить. Она навсегда. Так уж повелось, фарфор недолговечный. Особенно, если его часто ронять.
Она шагнула в коридор.
Створки дверей двинулись навстречу друг другу.
Он протянул руку и схватился за одну из них - не остановить, толкнуться, чтоб успеть выйти - ровно в тот момент, когда она начала разворот.
“Все мы недолговечны, в конце концов, - сердито подумал он. - И это совершенно не повод не пытаться спасти ее”. А эта трещинка - от нее она становилась еще красивее. Трещинка подчеркивала ровность и бледность и блеск.
Разворот, взмах ресниц, взгляд в глаза. И недоверчивое удивление: она-то решилась повернуться, чтобы посмотреть ему вслед. А он взял и шагнул навстречу.
- Не уходи, - попросил он, и снова вышло глупо, хрипло и странно. Он умел говорить с людьми. Он отлично говорил с людьми. Тяжело ему было, как оказалось, только с треснувшими статуэтками.
- Почему? - напряженно уточнила она.
- Я хочу помочь, - он ответил честно, но прозвучало отвратительно, и он уже был согласен на возмущенно-феминистское: “С чего ты взял, что мне нужна помощь?!”, но она неожиданно улыбнулась. Едва заметно, тонко, с легкой горчинкой.