Ямадзаки Хироаки, ненавистник вьетнамской войны (Киотский университет, первый курс, восемнадцать неполных лет), – единственная жертва свалки, наградившей семьсот ее статистов увечьями и синяками. Как обычно бывает в подобных случаях, после битвы разразился нешуточный спор. Представители той половины сражавшихся, которая орудовала щитами, бронемашинами и слезоточивым газом, вытирая перед телевизионщиками сажу и пот, не сомневались: виноваты подонки, направившие средства перевозки людей и грузов на защитников аэропорта, – по их версии, под колесами одного из захваченных студентами грузовиков и погиб неистовый Хироаки. Десятки свидетелей противоположной стороны хором твердили о полицейских дубинках, благодаря которым молодой человек не дожил до второго курса.
Выпорхнувший Сато был за границей, Япония ругалась, а Ямадзаки навсегда исчез. Он растворился во времени. Погибшего помянули национальные газеты. Мировая пресса вздохнула о юноше (иначе в «Известиях» я не наткнулся бы на это имя). Был процесс, на котором пытались выяснить произошедшее. Журналисты и в шестидесятые годы прошлого века не отличались образностью, в итоге – уныло-деревянные заголовки: «Оппозиционные партии обвинили правительство» и «Социалисты требуют ухода всего нынешнего кабинета». Все в конце концов кануло в Лету: и бунт, и его погибший участник. Однако если до сих пор прозябают в Сорбонне или в Оксфорде профессора, зацикленные на московском мятеже 1648 года, случившемся, казалось, только для того, чтобы потом какой-нибудь старичок в потертом пиджачке, посвятивший всю жизнь изучению «соляного восстания», к семидесяти своим годам заявил современникам о полной невиновности боярина Б. Морозова, то отчего бы тогда не существовать в тех же заведениях и японистам, помешанным на штурме токийских мостов 9 октября 1967 года? Чудаков, которых интересует совершенно ненужная вещь – побоище на мосту Бэнтэн, конечно, крупица: по миру наскребется не более двух-трех десятков, но не сомневайтесь, они наличествуют, ибо природа человеческая уникальна. Подобные бронтозавры многое могут поведать о причинах отчаянного самурайства участников и о последствиях противостояния.
Вновь (как в случае с Картвели) все зависит от выбора вариации. Тот, кто всерьез ухватится за главного виновника торжества, японского премьер-министра Эйсаку Сато, заметит: весьма подробно освещены его детство, отрочество, юность; пристрастие к железным дорогам (в свое время занимал пост директора Бюро железных дорог Осаки); политические приключения (достойный венец их – премьерство); затейливые игры со Штатами, позволившие вновь пристегнуть к родине многострадальный остров Окинава; порицание последователей Хо Ши Мина; поощрение американских бомбардировок; искреннее сокрушение по поводу азартной атомной гонки; нобелевское лауреатство (как всемирное признание подобного сокрушения) и наконец, апофеоз: мирная кончина после внезапного мозгового кровоизлияния, произошедшего в ресторане во время обеда. Даже при самом незначительном интересе к политику так называемые исторические источники подадут блюда с ним на выбор в неизмеримом количестве.
Но вот помнят ли сайты или хотя бы двое-трое из тех старичков-профессоров, которые только что были упомянуты, беднягу студента? Я попытался вызволить несчастного из небытия, набрав в Интернете имя – высветилась масса личностей (к примеру: Исикава Хироаки, Ямадзаки Такуми, Сэкигава Хироаки и др.). Промелькнуло сообщение о первом чемпионе Японии по карате-до Ямадзаки Тэрутомо. После ознакомления с сайтами для меня, несомненного дилетанта, осталось загадкой, что считать у японцев именем (судя по приведенному списку, Хироаки в некоторых случаях фамилия, а в некоторых имя; так же дело обстоит и с Ямадзаки). Впрочем, не в этом суть.
Суть в том, что о самом Ямадзаки Хироаки я нигде больше не нашел ни слова (исключение, как уже упоминалось, составили заметки отечественных газет за 10 октября 67-го). Опять-таки, имея в достатке упрямство и время, я мог бы притянуть друзей и через два (максимум через три) «рукопожатия» выйти теперь уже на какого-нибудь авторитетного преподавателя Токийского университета и посетить Японию. В итоге несколько встреч в кампусе Хонго; несколько телефонных контактов – и оставалось бы решить лишь пресловутые технические вопросы: к примеру, найти шустрого переводчика из университетских русистов. «Язык, доводящий до Киева», довел бы и до существующих родственников Ямадзаки. Вполне возможно, они не ограничились бы мутными воспоминаниями, а извлекли бы на свет Божий фотографии, почетные грамоты, благодарственные письма от учителей или учебной администрации, в конце концов, любезно провели бы по улицам (там топотал ножками Хироаки, совсем еще малец!), показали бы школу и сами классы (вот на этих скамьях Ямадзаки проелозил большую часть своей жизни), а затем вместе с непонятно откуда свалившимся к ним на голову инопланетянином, собирающем об их дяде (брате, кузене, троюродном племяннике) после стольких лет всеобъемлющего забвения последнего непонятно для чего и непонятно зачем самые разнообразные сведения, и студентом-русистом, старающимся донести до соотечественников нюансы и обороты поистине марсианского языка, нанесли бы визит к любимому клену покойного («Посмотрите, как выросло дерево; поверьте, было оно совершенно крохотным!»). И клен трепетал бы оставшейся ржавчиной (в случае осеннего приезда марсианина) или растопыривал бы во все стороны озябшие прутья (мой приезд в январе), а из расположенной поблизости закусочной, любимой юным Хироаки, как и пятьдесят лет тому назад, когда малыш забегал туда со своим потрепанным ранцем, неубиваемо стлался бы запах горячей лапши.