— Интересно, у того козла новые рога отрастут, или я ему их окончательно обломал? — не весть к кому обратился Чечен.
— Отрастут. Но посмешишем для своих он станет надолго, — все же лениво откликнулся Вейдер.
— Не одобряете? — теперь Чечен обращался к богослову-любителю Курину: не агрессивно, скорее задорно подмигнул.
— Что именно? — с готовностью отозвался тот.
Очень похоже, что оба возобновляли старый, важный для обоих спор.
— Творимое нами насилие. Типа, подставь правую щеку.
— Это будет зависеть от того, как вы поставите вопрос. Спросите, можно ли убивать? И я отвечу — нельзя. Грех. Спросите, нужно ли убить? Отвечу, что да, если это предотвратит еще больший грех. Нельзя чужой кровью расплачиваться за чистоту собственных одежд. У философа Соловьева приведен рассказ русского генерала. Старого, еще царских времен. Человеком он был не безгрешным, но надеялся оправдаться перед Господом одним днем своей жизни. В тот день он убил три тысячи человек. Шла война с Турцией и его отряд вошел в сожженную армянскую деревню. Все жители были перебиты, а в центре к деревьям привязаны тела женщин, которые умерли от разрыва сердца, потому что у них на глазах сжигали их детей. А потом спасшиеся рассказали, что сотворивший это турецкий отряд отправился в соседнее село, и показали русским солдатам более короткий путь. В результате турки попали в засаду и были перебиты все до единого. Вот этим днем старый генерал и надеялся оправдать всю свою не слишком праведную жизнь.
— Правильно. Аллах точно простил бы, будь тот генерал правоверным. Хотя за Ису вашего ручаться не стал бы. Тот, кто без боя дал себя арестовать и казнить, чужую доблесть может и не оценить.
— Отчего же? Если единственным способом спасти других будет пройти через унижение самому, неужто струсишь? Думаю, нет. А крест был единственным способом спуститься в ад и вывести оттуда души праведников.
— Допустим. Но потом, когда воскрес, первосвященника-то с Пилатом навестить надо было. Чтоб впредь неповадно Бога унижать. А то не по-мужски как-то.
— Зато по-божески. Если, конечно, Бог, любит людей до самопожертвования.
— Бог велик. Он не должен быть жертвой. Ему не надо становиться человеком.
— Бог всемогущ. Почему мы сомневаемся в том, что он может и это?
— Чтоб вас переспорить, имамом «Сердца Чечни» надо быть, не меньше; — с показной сердитостью запыхтел явно получающий удовольствие от спора Чечен.
— О чем это они? — тихо спросил Психа Вейдер, которому разговор показался занятным.
— Они разной веры. О ней и спорят.
— Всерьез не сцепятся?
— Нет. Оба верят, в то что Бог любит их, боятся греха, молятся, ждут конца света и надеются на жизнь вечную. Разница в деталях. Но когда верят оба, то не боясь расплескать свою веру, уважают чужую. Так что нормально все.
— Вы на чьей стороне?
— Я -атеист, вроде вас.
Последняя фраза не миновала ушей Андрея Сергеевича, и он принялся за Психа с Вейдером в придачу.
— Атеисты значит? То есть вы со стопроцентной гарантией можете утверждать, что в мире нет силы, оценивающей вашу жизнь с точки зрения совершенного вами добра и зла?
— Ну, не так категорично. Может и есть что-то, но я не считаю эту вероятность слишком существенной, — решил быть дипломатичным Псих.
— Значит полностью отрицать Божественное начало вы не беретесь?
Псих теперь на пару с Вейдером промычали нечто невнятное.
— А теперь вспомните, было ли в вашей жизни ситуация, когда у вас руки чесались сделать гадость, но вы удержались от этого, только потому что вероятно существующий Бог это запрещает?
Спецназовец и ситх недоуменно переглянулись.
— Нет? Так какие же вы атеисты? Вы ж просто не сапиенсы. Ибо где разум у того, кто предполагает наличие Бога, но заветам его не следует?
Псих засмеялся первым. Чуть помедлив, улыбнулся Вейдер. Казак вновь взялся за гитару.
Дарт Вейдер тихонько пересел на кресло ближе к Андрею Сергеевичу.
— Этот богословский диспут устроен ради меня?
— Отчасти. Хотя не только. Все, кто вынужден убивать и рискует быть убитым, могут забыть о том, что истина одна, но правд много, и многие из них одинаково достойны защиты. Просто, надо увидеть именно, то, что достойно защиты. Слишком часто яблоком раздора становятся не чужая правда, а то, что мы сами в ней увидели.