Выбрать главу

Вот он — апокалиптический выход из зоны комфорта.

Джеймс замер, прислушиваясь к ощущениям, пытаясь распознать среди них первую ноту реквиема. Глаза щипало, в голове гудело, живот сокращался какими-то внутренними судорогами, но смерть не приходила. Что-то светлое и спасительное, как будто дым костра на голубом безбрежном океанском горизонте, зашевелилось в его душе.

В этот момент соседняя дверь распахнулась, и из нее на свет вышел скелет, обтянутый тонкой сетью нервных окончаний. Серый кисель мозга просматривался у основания черепа и яблоки глаз вертелись будто намагниченные шарики трепещутся меж железных оков. Это не было ходьбой или осознанным передвижением. Нервы, хаотично пропуская сквозь себя импульсы, каким-то образом сокращались, приводя в движение сам костный остов. А почему они сокращались? От боли. Это даже болью не назвать. Даже в преисподней не додумались бы до такого. Только представьте — каждый нерв оголен. Каждый! И этот пылающий страданием скелет, увидев Джеймса, метнулся в его сторону, но нелепо рухнул навзничь. Было видно, что он пытается подать какой-то знак или что-то сообщить…, Конвульсии усилились, череп чуть сдвинулся с места и один глаз чудаковато вывернулся. Скелет весь затрясло. Вдруг он обмяк и замер. Джеймс, аккуратно переступая, будто индеец, начал подходить к нему, ведомый любопытством. И вот уже вблизи он сумел внимательно рассмотреть этого прежде человека. Было очевидно, что это кто-то из участников эксперимента. И почему с ним такое произошло? Видимо, формула его вакцины была направлена на сохранение нервной системы… Ну что ж — ученые со своей задачей справились… Внезапно скелет будто прострелила какая-то внутренняя молния и конвульсии вновь продолжились, и глаз скелета, почти вылетевший из глазницы от непрекращающейся тряски, уставился на Джеймса. И Джеймс наконец-то понял, чего так ждали от него эти останки. Он обвел всё еще мутным взглядом периметр, подобрал увесистый, но удобно лежащий в ладони камень, сел на колени перед скелетом, и слегка прицелившись, размозжил черепную коробку…

Одно глазное яблоко повисло на нервных волокнах, а второе вылетело, будто шарик в пинболе, побилось об близлежащие преграды, набрало кучу очков и прикатилось обратно, всё в пыли и уже навечно несомкнутое.

Чуть позже, встав на ноги и пройдясь пару неосознанных шагов, Джеймс понял, что до этого никогда никого не убивал. Только насекомых (рыбы не считается, они засыпали).

Но можно ли это было назвать убийством. Ведь лишение жизни в аду — это ближе к дарованию вечной светлой жизни?

И тут, будто игла в мозг — а я-то каков сам? Началась паника. Зеркало найти было невозможно, как и уцелевшее стекло. В двух шагах меж разорванных тряпок и башмака блеснула черная лужица. Джеймс зажмурился и со страхом навис над ней. Как первую стопку водки, как прыжок с обрыва в омут — он раскрыл глаза и уставился в черную глянцевую гладь. Ожидания не оправдались — он был всё такой же. По крайнее мере, насколько лужа позволяла разглядеть. В последствии он догадался, что эти лужи в рамке тряпок и ботинок, это то, что осталось от людей определенно состава…

У всех была своя участь…

Джеймс решил вернуться на исходную точку. Там рядом со своей кушеткой он нашел упакованный вещмешок, набор ампул и шприцов и листок с координатами и указаниями.

Этот нехитрый набор был около каждой койки участника эксперимента.

Дело в том, что выживший должен был добраться до подземной базы, где схоронились избранные. И таким образом доставить им спасение. Доказанное и апробированное.

***

В том уже далеком прошлом, где без вести пропали пустотелые человеческие беззаботности, где мир жил, не подозревая о неминуемом грядущем обнулении, в те времена Джеймс был рядовым гением. Он трудился умом, а чуть тонкие пальцы превращали его мысли в короткие печатные слова, которые потом красовались на глянцевой бумаге, убеждая человеков принимать кому-то нужные решения. Он работал вынуждальщиком. Труд доставлял ему не сколько удовольствие, сколько позволял оттачивать перо, чтобы тихими ночами писать длинные фразы, что складывались в чудаковатые картины его внутреннего бытия. Мысль о том, что это найдёт своих читателей, не тешила его. У него был Читатель. Она. Любимая. БОльшего ему и не нужно. Бывало, он выходил на кухню, где Она по-утреннему теплая с влажными волосами, что своенравно и упрямо завивались, в легком серебряном халате мечтательно пила из прозрачного на свет фарфора, свой кофе. И на пустую десертную тарелку вместо пирожного он клал листок, исписанный его опережающим мысль подчерком. Его "нестихи" (так он это называл) были сродни изысканным сладостям. Будто эклер — ладные и ароматные, аппетитно лежащие в руке, но стОит надкусить, как музыка слов, будто заварной крем, растекалась по душе и хотелось, закрыв глаза, растирать каждую букву по нёбу.