"Лунная долина" - так назывался программный для позднего Лондона роман, напечатанный в 1913 году. В нем тоже порой оживали мотивы иной эпохи в творчестве писателя, когда темы и образы ему подсказывала жизнь пролетариата. Героям "Лунной долины", прачке Саксон и возчику Биллу, выпадает на долю изведать и несправедливость и нищету, пережить в дни забастовки голод и отчаяние. Но как только им приходит в голову счастливая мысль бежать из "мглы Окленда" на мирные загородные поля, к "естественному" бытию, кошмар их жизни сменяется ничем не омраченной радостью. Ведь люди в долине, как и встарь, "близки к природе и никто понятия не имеет ни о каких рабочих союзах и объединениях предпринимателей".
Верил ли в изображаемую им идиллию сам Лондон? Во всяком случае, хотел верить. Настроения последних лет его жизни можно передать в одном слове - усталость. Тишина Лунной долины, неброская красота окрестных холмов и лесов зачаровали его. Они несли покой и внушали иллюзию осуществившейся гармонии.
Его силы были надломлены, и теперь наступил кризис. Причины этого кризиса порой упрощают, сводят все дело к погоне за деньгами. А на самом деле Лондон чувствовал, что поддержать завоеванную неимоверным трудом высокую литературную репутацию самоповторением невозможно. Ему казалось, что в Лунной долине он нашел новую тему, открыл новую "истину", которую необходимо внушить миру. Но он обманулся в этих своих надеждах. Книги, излагавшие программу "опрощения", не расходились; успех "Время-не-ждет" объяснялся не финалом, а динамично написанными северными и "городскими" главами.
"Маленькая хозяйка Большого дома" (1915) местами напоминала об отточенном мастерстве прежнего Лондона, но эти частные удачи не спасли книгу. Лондон все чаще задумывался, в чем смысл его писательского труда.
Сломил его провал "Лунной долины". Сил для нового рывка не было; приходилось полагаться на навык да экспериментировать с необычной для себя тематикой, к которой Лондон совершенно не был готов, - вводить мистику, писать о средневековье.
Закатывалась звезда выдающегося художника, слишком рано растратившего себя. И все-таки закат не был совсем тусклым, и порой по нему можно было угадать литературную "погоду на завтра".
1911-м годом помечен "Мексиканец" - одна из лучших лондоновских новелл. Еще в написанной за шесть лет до этого повести "Игра" Лондон не только показал отменное знание ринга, но и едва ли не первым в мировой литературе за его грязью сумел разглядеть особую поэзию спорта, требующего огромного мужества и дающего человеку пережить высшее испытание всех его физических и волевых качеств. В "Мексиканце" поэзия "мужской игры" одухотворена кристально чистым революционным идеалом одного из ее участников - Филипе Риверы, сражающегося ради винтовок для восстания.
Последний раз его талант блеснул в полинезийских и гавайских рассказах. "Сказки южных морей" (1911) и "Храм гордыни" (1912) оживляли в памяти многие мотивы его первых книг. Как и в северных новеллах, человек оказывается здесь лицом к лицу с природой, с бушующим ураганом, который сносит атоллы, с пенящимися громадами волн, в которых выплывают только самые сильные. Ограбленная Полинезия мстила за себя. Погибал в океане скупщик жемчуга, бессовестно обобравший туземца Мапуи, а огромная жемчужина возвращалась к хозяину; дряхлый Кулау, как некогда Имбер в "Лиге стариков", один воевал с целым подразделением колонизаторов, охраняя подступы к долине прокаженных. Сверкающий, полный контрастов мир тихоокеанских островов жил в этих книгах по законам "поэтического" реализма, по законам большой литературы.
В гавайских рассказах, составивших посмертно изданный сборник "На циновке Макалоа" (1919), Лондон ввел тему, подхваченную потом Хемингуэем: краткий и блистательный праздник жизни, который заканчивается прощанием навеки, оставив единственный нестирающийся след в памяти и искупив собой всю будничность долгих и бессмысленных лет "благополучного" существования.
Но это был действительно последний взлет. Для Мартина Идена успех оказался ненужным, известность постучала в дом человека, охваченного апатией, испытывающего отвращение к пишущей машинке и бумаге. Лондон сражался до конца, и даже в самые неудачные для него как художника годы из-под его пера выходили глубоко выношенные, подлинно новаторские вещи. Однако случалось это все реже. Накопленный опыт помогал Лондону держаться, но для художника, от которого ждали нового слова, это была шаткая опора. В конечном счете темп бешеной погони за ускользающей славой измотал и его.
Его самоубийство было, по всей вероятности, непредумышленным. Измученный уремией, Лондон не мог обходиться без морфия; приступ в ночь на 22 ноября 1916 года, видимо, был чрезвычайно сильным. Утром его нашли в безнадежном состоянии. В углу спальни валялись два пустых пузырька из-под лекарства. Доза оказалась смертельной.
Было бы явной натяжкой считать, что он ушел в расцвете таланта. Но к созданному им, к намеченным Лондоном путям литература возвращалась так часто и черпала из его опыта так щедро, что некоторые его произведения можно назвать современными и сегодня. Те, в которых больше всего от его личности - бунтаря, скитальца, провозвестника великих битв, рабочего паренька с оклендской окраины, который шагнул в литературу как один из первооткрывателей конфликтов и героев XX века и остался в ней навсегда.
А. З в е р е в