Курган, сообразил я. Мы лежим на гребаном кургане викингов, каких полно по всей Дании.
— Это они тебе сказали самоубиться в шестнадцать лет? — чуть резче, чем хотелось, спросил я.
Она повернула ко мне лицо. Сейчас в ее глазах было больше синего, чем рыжего или зеленого, наверное потому, что в них отражалось небо.
— Нет, — она перегнала травинку в уголок рта. — Я же сказала, что сама так решила. И хватит об этом. Давай лучше поговорим о чем-нибудь важном. Вот что важно для тебя?
Я задумался. Ее взгляд проникал сквозь поры моей кожи, через все выстроенные мной плотины и преграды, и мне пришлось отвернуться. Высоко в небе висела неподвижно хищная птица, наверное, канюк.
— Ты знаешь такого паренька, Якоб зовут? Живет где-то тут неподалеку.
— Якоб? — по ее голосу я услышал, что Лэрке в недоумении. — Я же сказала, что не хочу говорить о…
— Для меня это важно, — я захватил горсть травы рукой, которую ей не было видно, и сжал кулак. — Правда.
Она немного помолчала.
— В школе у нас есть пара Якобов. А как твой выглядит?
— Лет двенадцати, но, может, и старше, невысокий просто. Светловолосый, худой.
А что я еще мог сказать о своем привидении? Видел ведь его то против света, то со спины.
— Таких у нас нету, — уверенно заявила Лэрке. — Может, он тоже только что сюда переехал? Ты откуда его знаешь?
— Да так, — я выпустил траву и поднял к лицу ладонь, испачканную зеленым соком. — Я ошибся наверное.
— Хочешь, помогу тебе этого Якоба разыскать? — Лэрке перекатилась на бок, глаза у нее загорелись огнем разведчика-первооткрывателя. — Ну, раз тебе это так важно. Вдруг он на кемпинге живет?
— Говорю же, я ошибся, — упрямо повторил я. — И не говори никому, что я про него спрашивал, ладно?
— Ой-ей-ей, какие мы таинственные, — скривила губы Лэрке. — Было бы что говорить-то!
— А сама? — я сел, опираясь на локти. — Что это за планы суицидные? У тебя что, жизнь — ад? Бьют тебя? Издеваются? Насилуют? Ночью от боли подушку кусаешь и ревешь туда же, чтоб не заметили?
Лэрке смотрела на меня огромными немигающими глазами, от щек отхлынула кровь, даже губы пожелтели. Но меня уже понесло:
— Или это для тебя просто интересная игра? Давай посмотрим, как Джек среагирует. Он всего лишь тупой озабоченный идиот, а я вся такая тонкая на понтах. И жизнь у него заурядная, и сам он ничего не стоит. И проблемы у него тьфу по сравнению с моим личностным кризисом.
Я вскочил и сплюнул на примятые моим телом маргаритки.
— Ладно, сиди тут, говори со своими костями. Может, они тебе чего поумнее скажут. А я пошел.
Потрусил с кургана, уже кляня себя самыми последними словами. Какого хрена ты взялся ее жизни учить, придурок?!
— Вот и правильно, и пошел ты нафиг! — донеслось звеняще с макушки холма. — Фак тебя и твоего Якоба!
Я зло схватил велик, втиснул молящий о пощаде зад в седло и надавил на педали. Гениально, Джек! Умеешь ты строить отношения с девушками! В спину меня проводила колючая шишка.
Конец связи
Домой я заявился, как обычно, к ужину. А что? Выбора у меня было два: смотреть на Себастианову постылую морду или морально пинать себя по яйцам, шатаясь по окрестностям. Я предпочел самоистязание.
Кеды в коридоре постарался скинуть, не нагибаясь: в теле оказались мышцы, о существовании которых я и не подозревал — до сегодняшнего дня. Принюхался: опа, лазаньей пахнет! Ма расстаралась, сделала мое любимое блюдо. Поскакал весь радостный на кухню, и наткнулся на отчима. Не знаю, где была мать, но явно далеко, потому что этот подонок накинулся на меня, как с голодухи. Облапал всего, стоит, жопу тискает, а сам в ухо шепчет:
— Что, малыш, соскучился по папочке?
Ну я и послал его. Дергаюсь, вырваться пытаюсь, а он ухмыляется только:
— Посмотрим, — говорит, — ночью на башне, кто кого фак.
Тут слышу, мамины шаги на лестнице. Скот меня выпустил и сразу к духовке — типа весь такой в кулинарных делах. Я в гостиную рванул, успел на диван хлопнуться — только чтоб мама лицо мое сейчас не увидела. Сижу, в себя прихожу. Она там чего-то на кухне воркует: "Сева, Сева…". Короче, любовь и голуби.
Сели за стол. Я на своем месте — напротив отчима, мать рядом с ним. На тарелке лазанья соком исходит, а мне кусок в горло не лезет. Зато Себастиан уплетает за обе щеки да еще успевает мать обхаживать. То бедром к ней прижмется, то по коленке погладит, то рукой под подол скользнет — а стол-то прозрачный, куда мне глаза девать? В итоге уставился я на свечку — она как раз между мной и отчимом стояла. Получается, если через пламя смотреть, то вроде как его холеная морда в огне корчится. Будто эта сволочь в аду горит, как ему и положено.