— Ну, не знаю, — Чуб оглядела огромный и тихий холл квартиры. Изобилия гостей тут не наблюдалось. — И вообще, ты прости, что я замутила все в твой день рождения. У меня, если честно, для тебя и подарка-то нет.
— Зато у всех у нас есть души усопших, о которых мы беспокоимся, — сразу нашла хорошее в дурном Ковалева. — Лучше перестраховаться. Очертим Кругом вдову и жениха и забудем о них, — похоже, как и Дображанская, Маша не слишком уверовала в версию о некроманте Ирине.
— Проходите, Ада Антоновна ждет вас, — объявилась черно-белая горничная.
Девица обернулась, приглашая их за собой.
Вслед за бантом на переднике Киевицы прошли по коридору в гостиную со светлыми стенами. Обширная светлая комната с огромным окном утопала в зелени экзотических комнатных растений, потому сидевшая на светлом диване светловолосая дама в длинном закрытом глухом черном платье выглядела странно — неприятным и тревожным пятном. Ей было под пятьдесят, но лицо ее, безлико-красивое, застывше-холеное, замерло на тридцати пяти — замерло в неестественной позе, слишком искусственной, чтобы обмануть хоть кого-то.
— Маша… Маша Ковалева, — ненадолго замялась Ада Антоновна. — Ну конечно. Ты же дочь Светы! А ты, — посмотрела она на Дашу, — ее подруга. Мы виделись, когда я приезжала к вам в Харьков. Простите, я не сразу… Совсем не соображаю из-за всего… Спасибо, что вы приехали. Похороны завтра. Вы где остановились?
— Нам есть где жить, — увернулась от дополнительной лжи Ковалева. — Скажите лучше, как вы? Вы держитесь?
— Не знаю… не знаю… — затрясла беловолосой головой Ада Антоновна. — Твоя мама знает, я ей тогда все рассказывала. Я ведь ему сразу сказала: брать ребенка из детдома опасно, мало ли кто ее родители — алкоголики, психи, бомжи, кто угодно… Но он… Он так деток хотел… раз своих Бог не дал… Я ж понимала, он из-за этого мог меня бросить, мог другую найти. Потому, когда он решил взять ребенка, я не хотела, но не возражала… а вышло вот как… как я и говорила ему. Я ему всегда говорила: слишком ты ее балуешь, пора затянуть удила, показать, кто в доме хозяин. А он ей все-все прощал… Его доброта его же и погубила.
Ада Антоновна поднесла ко рту пластиковую электронную сигарету, слишком жадно затянулась и выпустила ароматный ментоловый дым.
— Она была папина дочка, — с положенным вздохом произнесла Маша, незаметно пиная Дашу ногой.
— Не знаю я, чья она дочка была! — неожиданно резко сказала Ада Антоновна, и Киевицы не могли не отметить верность сего замечания. Если темноволосая девушка с застывшим взглядом взаправду была некромантом, брать ее в семью, несомненно, было опасно. — Ее в детдом тот подбросили. Кто ее родители, никому не известно. А Сеня, мой Сеня… Как он любил ее… Вы же Иру не знали. Я в Харьков без нее приезжала тогда. Эта девка меня и за мать не считала! Пока маленькая была — еще ничего… А с тринадцати лет как с цепи сорвалась… И вот… доигралась!
Ада со стуком отложила искусственную сигарету, встала, подошла к белому комоду, заставленному множеством дорогих и почти вопиюще уродливых вещей — огромная фарфоровая кошка, украшенная золотом и стразами; часы-новодел под старину в виде полуголой богини; вставший на дыбы единорог с раззолоченной гривой… проходя порой мимо витрин магазинов, Маша изумлялась, кто может покупать такое убожество — и вот неожиданно получила ответ.
— Я читала в газете — она пишет вам сообщения, — сказала «дочь Светы».
— Писала… Больше не пишет. И телефон свой выбросила. Правильно сделала. Иначе бы ее сразу нашли. Сейчас это просто.
— Так она не откликается больше?
— Нет. К счастью. Пусть лучше исчезнет. Зачем этот суд? Сеню все равно не вернуть. А грязи выльется столько. И так не знаю, как от нее отмыться теперь… от этой грязи, от крови… Сеня всех тогда на ее день рожденья позвал. А потом я их всех должна была обзвонить. Представляете, что я при этом прочувствовала? Обзванивать, стоя над Сениным трупом, и говорить: «Не приходите к нам. Ира Сеню убила». Теперь они к нам уже никогда не придут. Половина друзей не звонит. Все в шоке, наверное… Надеюсь, они хоть на похороны…
— Ах, какой у вас вид отсюда красивый! — пока Ада Антоновна говорила, «пнутая» Даша успела встать, пройтись по комнате, выбирая подходящую точку, и подойти к окну — оттуда открывался воистину умопомрачительный вид на рыжеволосые кудри деревьев Мариинского парка, на замерший серый октябрьский Днепр и левобережную киевскую даль.