Макмёрдок, который, как это ни скрывал, всё же верил немножко в мою божественность, громко промяукал:
– Твои дела, да? Египетские штучки? Смотри у меня!
Я не удостоила его ответом и вошла в дом.
Лори села на скамейку к очагу как была, в крови и в грязи, и горько заплакала. Закрыла лицо руками и тихо плакала без конца. Чтобы её утешить, я встала на задние лапы и передней лапой два раза тронула руку, закрывавшую лицо.
Она подняла меня и уткнулась в мой мех. Я думала раньше, что женщины так не плачут – без всхлипываний, без всякого звука, просто тёплые слёзы текут и текут, как вода.
Только один раз, прижавшись мокрой щекой к моей щеке, она сказала:
– Талифа! Что со мной будет? Что мне делать?
Ей бы помолиться богине Баст, или Исиде – плододарительнице, или Артемиде Целомудренной – кому-нибудь из моих воплощений, и я бы небо обрыскала, а умолила моего отца осушить её слёзы. Но кто теперь знает? Может, я ничего не могу?
Прошли часы, пока она встала, опустила меня на пол, сняла всё грязное и порванное и помылась; но слёзы всё так же текли, словно вода.
И тут она сделала что-то странное – взяла лампу, подошла с ней к зеркалу и долго смотрелась в него, как будто никогда себя не видела. И заговорила с собой, как недавно со мной:
– Кто я такая теперь? Где Лори? Что мне делать? Что же мне делать?
Потом она пошла к себе, а я улеглась было у очага, но она позвала с лестницы:
– Талифа, иди ко мне, побудь со мной!
Раньше я к ней не ходила и остановилась в нерешительности.
– Иди, иди, – звала она. – Всё ж не одна буду!
Я перекувыркнулась от радости, кинулась вверх, прямо к ней в руки, и замурлыкала, а она потёрлась щекой об меня.
В белой комнате стояли кровать, стул и шкафик. Лори села и, держа меня на руках, долго смотрела мне в глаза. Она уже не плакала.
– Скажи мне, Талифа, – попросила она. – Ты ведь умирала, ты знаешь, что это такое – покой, мир?
Я не понимала её – ведь я умираю тысячи раз, но моё Ка просто плывёт по Реке Тьмы между небом и землёй и будет плыть всю вечность.
Лори отпустила меня, легла, потушила лампу и сказала:
– Спасибо, что побудешь со мной. Спокойной ночи.
Откуда-то из темноты до меня донёсся несказанно-прекрасный запах. Что это? Когда, в каком воплощении я знала и любила его? Почему я замурлыкала от радости? Я подняла голову и принюхалась.
Да, откуда-то пахло. Лори мирно спала, тихо дышала, а я вдруг забеспокоилась – мне показалось, что моё потерянное Ка совсем рядом, вот тут, и если я его удержу, оно при мне и останется.
Дивный запах донёсся снова, когда я уже засыпала. Я знала, что здесь, в ногах у Лори, я увижу хорошие сны, и спешила посмотреть их.
И я решила так: если уж я теперь домашняя, комнатная кошка Лори, я должна узнать при первой возможности, что же в её комнате издаёт этот прекрасный запах.
26
Когда Макдьюи подбегал к ярко освещённому дому, миссис Маккензи стояла в открытых дверях.
– Слава Богу, приехали! – сказала она. – Я сама послала за доктором. А то я читала ей, хотела подушку поправить, смотрю – она глаза закатила и вроде бы отходит…
– Хорошо, что вызвали врача, – нетерпеливо кивнул он и кинулся в комнату Мэри. Доктор сидел у постели и лицо его было серьёзно. Но Макдьюи удивило другое: только сейчас, в такую страшную минуту, он заметил, как красиво и кротко это лицо.
– Слава Богу, что вы приехали! – сказал доктор Стрэтси.
– Она умирает? – спросил Макдьюи.
Доктор Стрэтси ответил не сразу.
– Она больше не хочет жить. Она не борется. Если мы это не изменим…
Тогда Макдьюи спросил:
– Сколько ей осталось?
– Не знаю, – ответил Стрэтси. На самом деле он думал, что ей осталось жить до утра, в лучшем случае – несколько дней, но он не хотел лишать отца надежды, пока ещё тлела хотя бы искра жизни. – Организм у неё крепкий, но она сама гасит свои силы.
Макдьюи кивнул, подошёл к кровати, посмотрел на свою дочь и увидел, что кожа у неё синеватая, глаза не блестят, а одеяло на груди почти не шевелится.
– Да сделайте вы что-нибудь! – вдруг, почти в отчаянии, воскликнул Стрэтси. – Вы же её отец. Вы её знаете. Вы её любите, и она вас любит. Очнитесь! Она ещё жива. Придумайте, чем её расшевелить, чтобы ей жить захотелось!
Макдьюи печально посмотрел на врача и ответил так, что тот подумал, не свело ли его горе с ума:
– Если бы мы оживили кошку и дали ей, она бы улыбнулась и захотела жить.
– Я вас не понимаю, – сказал Стрэтси.