– Не уверена, что понимаю, каким образом ты совершаешь милосердный жест, напустив на него Фориннис?
– Предположительно, мы это выясним. По крайней мере, я надеюсь, она сама доложит мне позже.
– Хочу услышать все сплетни, которые она принесет. О, боже мой!
– Встретимся со щетками у городского фонтана?
– Я принесу свое грязное белье, если ты принесешь свое.
Он состроил довольную физиономию:
– Спасибо, предпочту не развивать эту метафору дальше.
Впрочем, принесенный десерт избавил его от этой необходимости. Однако, когда он посмотрел в том направлении, куда ушла девушка, его сдержанная улыбка переросла в тихий смешок.
– Поделись шуткой, – велела Корделия.
– Это её ароматное послание напомнило мне одну историю, которая произошла с Эйрелом. Бог ты мой, я даже не знаю, стоит ли её рассказывать. Я ведь могу оказаться единственным живым свидетелем.
– А если ты рухнешь мертвым, она пропадет для исторических хроник? Ну же, Оливер, делись.
История явно была не из тягостных, иначе бы он так не ухмылялся.
– Вам, может, и расскажу. Не могу себе представить, как рассказать такое Фориннис. Да и кому-либо ещё, – он проглотил кусочек щербета. – В общем, дело было так. Когда война в Ступице Хеджена только-только закончилась, мы на довольно долгое время зависли на орбите Вервана. Юный Грегор обхаживал верванцев и разбивался в лепешку, чтобы произвести на них хорошее впечатление, а Эйрел и я тем временем разбирались с деталями — шестисторонним соглашением о прекращении огня и мирными договоренностями. Там был один совершенно несносный цетагандийский эмиссар, который решил, что нам можно морочить голову, несмотря на только что проигранную ими войну. Он пачками слал все эти письма, написанные от руки каллиграфическим почерком, жутко официальные и псевдоуважительные, которые, разумеется, приходилось расшифровывать одному бедолаге...
– Бедолагой был ты?
– Чаще всего, да. По крайней мере, мне доставались самые пылкие. В общем, на нас обрушили лавину посланий, каждое следующее ароматнее прежнего — до дюжины запахов одновременно. Мы уже замучились отсылать их в лабораторию для химического анализа, чтобы убедиться, что мы разнюхали верно. И большинство их, если интерпретировать в правильном порядке, что, как считал отправитель, мы по некоторым причинам сделать не в состоянии, содержали разнообразные смертельные оскорбления. Эйрел всё больше и больше зверел от выходок этого гемского паразита, и когда я бился над расшифровкой очередного послания, он потребовал: «А ну дай сюда эту хреновину», вырвал его у меня из рук и пошел с ним в туалет. Где и снабдил это послание меткой… эээ… своего собственного запаха.
Корделия зажала рот салфеткой, замаскировав смех изящной имитаций кашля. Да уж, озверел так озверел.
– Он сказал, что уж этот-то ответ они переведут без труда. А потом запихал это послание в тот же конверт, в котором его доставили, и велел мне лично передать его на цетагандийский флагман. Увидев выражение лица того дипломата, когда до него дошло, я понял, что в жизни ничему так не радовался. Даже сквозь гем-грим было видно, что он побледнел как смерть.
– Боже мой! И что произошло потом?
– Этот тип ни слова не сказал. Но, очевидно, Эйрел был прав насчет того, что они всё поймут. Этот недоумок исчез из делегации бесследно, а следующий их дипломатический представитель был настроен куда более примирительно и… э-э… не благоухал.
– Ты прав. Я никогда об этом не слышала.
– О, исторические хроники очень старательно умалчивают об этой переписке. Причем, насколько я знаю, с обеих сторон. Я счел, что это было проделано идеально, но нужно было самому видеть, как все усугублялось, чтобы оценить эффект в полной мере. И я окончательно понял, что Эйрел сделает для Барраяра что угодно. Без исключений.
– Это… правда.
– За этот жест Эйрелу совершенно было не стыдно. Он определенно сработал и нагнал на цетов страху. Однако же, потом он немного устыдился того, что потерял терпение.
– О да, у него был на этом пунктик.
«Истории про Эйрела, – подумала Корделия. – Постепенно подавляющее, неизмеримое его присутствие в нашей и не только жизни сводится к «историям про Эйрела»«.
– Терпеть не могу говорить о нем речи на публику, – вздохнула она. – Каждая аккуратная, отредактированная вылизанная речь, из которой вырезаны все неподходящие фрагменты, заставляет его выглядеть мельче и проще. Они превращают его из реального человека, которым он был, в символ, который они хотят увидеть.