— Похоже, что большая часть команды — корнуольцы? — спросил я.
— Пара десятков из Девона — мы пожалели их и позволили плыть с нами, и ещё два десятка заблудших душ вроде мавра Карвелла и французского портного Леблана. Остальные — корнуольцы до мозга костей. Харкер был очень знаменит в нашем графстве, капитан. Многие хотели служить под его командой.
В наши дни в военном флоте почти ничего не осталось от старых порядков — слишком многих матросов вербуют насильно или переводят с кораблей, прибывших из плавания, на отплывающие в путь, держа их вдали от семей многие годы. У такой команды не бывает увольнительных на берег или других привилегий, люди дезертируют толпами, попутно убивая офицеров. Но когда–то, не так давно, флот был другим, возможно, более добрым миром. Популярный капитан мог набрать чуть ли не всю команду из добровольцев — первоклассных моряков из родного ему графства. Люди служили в первую очередь своему капитану, во вторую — королю и флоту, и лишь в отдалённую третью — Богу. Верность их была прямой и личной. Между таким капитаном и его людьми складывалась атмосфера глубокого доверия и уважения. Явившись из внутреннего графства, каким был Бедфордшир, и будучи в их глазах невежественным молодым выскочкой–придворным, я и не мечтал, что смогу создать подобную команду матросов, которые, как я видел, готовы были следовать за капитаном Джеймсом Харкером до самой могилы. Что они в каком–то смысле и сделали.
— Корнуолл оставался самым верным королю графством в гражданской войне, — рассказывал Вивиан. — Наши солдаты бились и умирали за обоих королей Карлов, старшего и младшего, от Лансдауна и до Вустера. Но морякам не на чем было сражаться, после того как флот перешёл к повстанческому Парламенту. Вот корнуольцы и пошли на торговые суда и приватиры или отправились воевать за Францию, Испанию и Нидерланды. Потом, в сорок восьмом году, флот восстал против Парламента, предпочитающего платить только своим солдатам, и у короля снова появились военные корабли. Он позвал моего дядю назад из флота короля Людовика, и когда моряки из Корнуолла узнали, что Джеймс Харкер вернулся на службу к своему монарху, они собрались со всех уголков земли, чтобы плавать с ним. Это не просто команда, капитан Квинтон. Это плавучий Корнуолл, готовый с гордостью сражаться и умирать за Джимми Харкера.
Это был очень долгий день, я провёл его в седле и порядком устал, потрясение от встречи с «ройал–мартирцами» ещё не прошло, и невидимое, но всепроникающее присутствие почившего капитана Джеймса Харкера начало не в меру меня раздражать.
— Что они, несомненно, и сделали бы, — ответил я чересчур резко и ворчливо, — если бы он не оказался в могиле раньше всех, лейтенант.
Впервые он посмотрел прямо на меня. Я увидел перед собой не королевского лейтенанта, а несчастного девятнадцатилетнего паренька, всего два дня назад потерявшего обожаемого дядю.
— Как скажете, капитан Квинтон. — Вивиан положил ладони на стол, будто набирался духа встать без моего разрешения, но дядя хорошо его воспитал. Он успокоился и продолжил: — Так вот, капитан тогда прошёлся по палубе, и человек двадцать из вахты правого борта с ним говорили. Ни один не заметил ни малейшего признака болезни. По их словам, он был самим собой, таким же, каким и всегда. Затем он поднялся на шканцы, опёрся на поручень правого борта, схватился рукой за грудь и упал замертво. Меня позвали из каюты, и я оказался на месте в считанные секунды. Но его уже не стало.
Отлично понимая, как непростительно груб я был с юношей, и вспоминая смерти, свидетелем которых стал сам, я сказал как можно мягче:
— Это трагедия, лейтенант — когда великий человек уходит из жизни. Но умереть так быстро… что ж, есть много худших способов найти смерть.
Вивиан уставился невидящим взором в пол и не ответил.
— Я видел, как внешне здоровые люди падали мёртвыми на улице или сидя за столом, — сказал я, полный решимости пресечь его нездоровые фантазии. — Такое случается, лейтенант. Мы пробуем винить других или обвиняем Бога, но чаще причиной такой смерти становится всего что–то неладное в теле человека, скрытое от глаз всю его жизнь.
Последнее было чистой воды неправдой, потому что, хоть я и повидал достаточно смертей подобного рода и более чем достаточно смертей любого рода, я попросту повторял одно из многих рассуждений дяди Тристрама о человеческой природе, высказанных им задолго до того, как сия глубокая мудрость (не говоря о его захватывающем красноречии, щедром кошельке и кровном родстве с одним из фаворитов короля) завоевала ему место в неимущем оксфордском колледже. Тем не менее, слова, которые доктор Тристрам Квинтон мог бы произнести по этому поводу, оказали успокаивающий эффект на мои собственные тёмные страхи, в дополнение к описанию Вивианом смерти его дяди, которая вовсе не выглядела жестоким убийством.