Выпрямившись, капитан хлопнул в ладоши, и из–за портьер возникли четверо слуг, каждого из которых я счёл бы бритоголовым лондонским обманщиком–подмастерьем, не будь они одеты в изящные ливреи пажей. Один взял мой плащ, другой — мой палаш, третий предложил сесть, а четвёртый налил вина (изысканного, как я и ожидал). Натан Уоррендер также сел, лицо — невозмутимая маска. Видимо, чудачества капитана были ему привычны. Его безмолвные спутники стояли навытяжку чуть в стороне. Я постарался не замечать их присутствия и обратил своё внимание на хозяина, который восторженно сложил руки и приторно улыбался мне через стол.
— Что я говорил, Уоррендер? Разве не сказал я вам, что потомок благородного рода Квинтонов поведёт себя поистине достойно и великодушно? Рад, что вы с нами, капитан. И рад плыть вместе с вами, если мне позволено будет так выразиться. Конечно, случившееся с бедным капитаном Харкером, великим капитаном и доблестным воином его величества, настоящая трагедия.
Мы подняли кубки в память о Джеймсе Харкере. Я постепенно начал расслабляться, думая, что получил теперь представление о Годсгифте Джадже. За последние два года я встречал немало примеров подобного явления, и не только во флоте. Возвращению короля на престол сопутствовало таинственное и внезапное исчезновение тех, кто так рьяно служил республике и Оливеру Кромвелю. На их месте возникла новая порода людей, переплюнувших нас, кавалеров, в демонстрации верности монархии, раболепно подражающих любой придворной моде и отчаянно пытающихся найти покровителя среди друзей короля в надежде, что их прошлое будет удобным образом забыто при новом королевском правлении. Это изумительное превращение встречалось даже в самом сердце Бедфордшира, посылавшего сотни своих сыновей биться на стороне парламента в гражданской войне, однако теперь, на удивление, пуритане встречались там так же редко, как трёхголовые козлята.
Обед продолжался. Как бы там ни было, Годсгифт Джадж явно оказался щедрым хозяином: стол украшали утка, желе, рисовый пудинг и пирожные. Корнелия налилась бы свирепой безжалостной завистью, если б узнала, что её муж так пирует, когда она вынуждена терпеть обугленное мясо и водянистые пудинги в Рейвенсдене. Вина Джаджа впечатляли не меньше и с лёгкостью умиротворили капитана «Юпитера». Я ни разу не встречал ещё республиканца, способного отличить рейнское от бордо, но Джадж был исключением. Вино было гасконским и очень–очень хорошим. Но пока я пил его, мне вспомнилось, как Кромвель вступил в порочнейший союз с кардиналом Мазарини, правившим тогда Францией. Условия этого договора заставили моего брата сменить комфортное жильё в Дьеппе на тлетворный чердак во Фландрии, а меня — участвовать в безнадёжном сражении против непобедимой объединённой армии Кромвеля и Мазарини. «Ну что ж, — подумал я, осушая кубок, — по крайней мере, этот союз открыл дорогу лучшим винам в трезвую пуританскую Англию: отличное доказательство того, что Господь всегда воздаёт нам за страдания».
Говорил капитан Джадж много и безо всякого стеснения. О нём самом я почти ничего не узнал. Он не был знатного рода, конечно, и этим объяснялся недостаток изящных манер. Сын ярмутского судовладельца, он водил угольщики по Тайну и Темзе, а с началом гражданской войны поступил на службу Парламенту. К тому времени, когда республика развязала войну с Нидерландами, он уже стал способным и опытным капитаном и сумел проявить себя в портлендском сражении и битве при Нортфорланде. После войны его послали в Шотландию во главе эскадры, призванной помешать роялистскому восстанию графа Гленкейрна на западе, что сделало Джаджа, по существу, единственным человеком, подходящим на роль командующего нынешней экспедицией в те же воды. Я попытался разузнать о людях, которых мы там встретим, их привязанностях и противоречиях, и спросил о характере берега, но меня резко прервали.
— У нас будет уйма времени на обсуждение дела, когда выйдем в море, капитан. Сегодняшний вечер уделим приятному разговору и обществу, и только!
Он вновь наполнил мой серебряный кубок. Однако помимо желания накормить меня всевозможными закусками, представление Джаджа о «приятном разговоре и обществе» оказалось совсем не похожим на моё. Он так старался быть идеальным придворным, остроумным и любезным, что оказался идеальным подхалимом. Он выдал имена всех его знакомых, великих людей, по одному каждые несколько минут, будто бы сообщал о прибытии гостей на грандиозном балу. Если бы захотел, я мог бы ответить на его список собственным, в десять раз длиннее и состоящим из людей в двадцать раз более великих, но это не в обычаях Квинтонов. Как оказалось, Джадж глубоко интересовался моей семьёй и её обычаями. Вскоре стало ясно, что более всего его интересует, чем моя семья может быть полезна для него.