— Вон тот здоровяк, капитан, это Джордж Ползит, а тощий, что дрался рядом с ним — Питер Тренанс. Оба они из Фоуи, рыбачили у берегов Ньюфаундленда, пока капитан Харкер не уговорил их взять королевский шиллинг. Наша мартышка, — при этих словах команда шлюпки радостно заухмылялась, — Джон Тренинник, сэр. Почти не говорит по–английски, только на старом корнуольском, так что можете называть его, как вам будет угодно.
Я воспользовался этим предложением, чтобы удовлетворить своё любопытство:
— Он с рождения такой, старшина? — спросил я. — С эдаким–то горбом от него наверняка не много проку на военном корабле.
Мне трудно было различить лицо Ланхерна, но его голос напоминал голос терпеливого учителя, который старается не выдать своего недовольства особенно бестолковым учеником.
— О нет, сэр, он не был таким с рождения. Тренинник, сэр, работал на оловянных рудниках Зеннора лет с семи или восьми, пока не пошёл добровольцем к капитану Харкеру на «Силли» в сорок девятом. Похоже, шахты там не глубже трёх футов, и то в лучшем случае. Но не дайте его обезьяньей наружности одурачить вас, капитан. Это самый сильный человек на корабле и лучший марсовый во флоте. Скачет по такелажу, как мартышка, и работает на реях за троих.
— А чернокожий? — Тёмный гребец осклабился, мне ещё предстояло узнать, что это его любимое выражение лица, охмуряет ли он женщину (частое явление) или ожидает порки (ещё более частое).
— Имя его Джулиан Карвелл, сэр, а настоящее ли оно, то одному Господу Богу известно. Присоединился к капитану Харкеру в Виргинии, году так в пятьдесят первом или втором. Перед этим служил одному старому плантатору, который, насмотревшись на соседей, превращавших своих чернокожих в рабов, решил, что таким образом сэкономит на жаловании Джулиана. Не на того напал! Поговаривают, Джулиан размозжил хозяину череп кочергой, но капитану Харкеру тогда позарез нужны были люди, и он не задавал лишних вопросов. Быстро учится наш Джулиан: освоился на корабле за пару месяцев, за год получил звание матроса первого класса. И боец хороший к тому же: почти так же силён, как Тренинник, только размах у него побольше. Держите этих двоих при себе, капитан, и вам не страшны «ройал–мартирцы». И янычары султана, и стройные полки короля Людовика, да и все орды Тартарии, коли на то пошло.
Ланхерн закончил свои захватывающие дух пояснения лукавым смешком и сверкнул на меня хитрым глазом. Я кивнул, попытался успокоиться — слишком уж пылко я разглядывал своих спутников, — а потом скользнул взглядом к Парику, весьма отличному от своих приятелей существу. По моим расчётам, он был лишь немного старше меня — человек с длинным носом, казалось бы, рождённый, чтобы носить парик на голове, хотя, конечно, это было невозможно при его нынешнем положении.
— Bonsoir, monsieur! — весело воскликнул он со своего места за веслом, поймав мой взгляд.
О, конечно, я бегло говорил по–французски, чего ещё можно ожидать от сына графа? Кроме того, я обладал двумя дополнительными преимуществами перед большинством джентльменов Англии. Во–первых, я провёл многие месяцы изгнания во Франции, а для младших сыновей без гроша в кармане умение успешно торговаться с парижскими мясниками и виноторговцами стало тогда жизненной необходимостью: когда у тебя во рту уже три дня не было ни кусочка хлеба, быстро перестаёшь кичиться своим именем и требовать почтения к собственной персоне. Во–вторых, и гораздо важнее, я вырос в Рейвенсден–Эбби рядом с властной и изысканной мегерой, моей бабушкой Луизой–Мари де Монконсье де Бражелон. Старый пират, восьмой граф, обнаружил это прекрасное, пронзительное и куда более юное создание на балу при дворе в Шамборе в начале века. Через три месяца она стала графиней Рейвенсден, к немалому удивлению и удовольствию всех и каждого, начиная с самой королевы Бесс. Таким образом, я владел как элегантным придворным французским времён короля Генриха Великого, так и трущобным французским острова Сен–Луи в Париже, который в переводе заставил бы покраснеть даже трактирщика в Рочестере.
Я спросил о его имени — «Роже Леблан, monsieur le capitaine», — происхождении — «je suis un tailleur de Rouen»[9] — и о том, почему он служит на корабле английского короля. Почувствовав неловкость Ланхерна, я добавил: — En Anglais, s’il vous plais, monsieur Le Blanc[10].
— Как прикажете, mon capitaine. У меня были, можно сказать, основания держаться подальше от Руана, да и от всей Франции. Сердечные дела, видите ли. Неотзывчивый судья, ревнивый муж…
— Десять ревнивых мужей, точнее сказать, — фыркнул Ланхерн. — Он примчался к нам, сверкая пятками, в прошлом году, когда мы стояли в Тулонском заливе. Капитан Харкер в своё время оставил достаточно женщин и рогоносцев, чтобы узнать родственную душу, так что вписал его в судовую роль как дополнительного помощника парусных дел мастера, даром что тот глух и постоянно пьян.
— Mais oui[11], старшина. Теперь я благополучно служу на этом корабле, как Язон, коротавший годы в Коринфе. Я починяю паруса и флаги, да одежду матросов. Увы, иногда ещё заставляют грести, пытаясь сделать из меня моряка, поскольку англичане считают своей обязанностью нарушать покой французов. Но я почту за честь служить вам, капитан Квинтон, как служил капитану Харкеру, мир его праху.
К тому времени я понял две вещи.
Первое, и главное: эти ребята служили Джеймсу Харкеру так искренне и безотказно, как если бы он ещё находился среди них. Это его команда, вся до последнего матроса, и ни один капитан не способен был заменить его, в особенности такой молодой и плохо знакомый с морем, чьё широко известное невежество привело к потере его первого корабля почти со всем экипажем. «Юпитерцам» простительно было дружно дезертировать прежде, чем среди них окажется эдакий Иона.