Он, должно быть, был так же сконфужен, выслушивая эту ужасающую помпезность, как я — произнося её. Человек моего круга назвал бы меня дураком или стукнул бы по голове. Но человек вроде Кита Фаррела ничего не знал о чести джентльмена, хотя, очевидно, ему были знакомы симпатия и проницательность. Он сидел молча несколько минут, глядя в огонь. Потом повернулся ко мне и сказал:
— Одного мне хотелось бы, сэр. Больше всего на свете.
— Лишь назовите, если это в моей власти.
— Капитан, я не умею читать и писать. Я видел, как люди вроде вас получают удовольствие от книг, и хочу познать этот мир. Я видел, как люди, когда пишут, становятся лучше сами. Умение читать и писать — это ключ ко всему. Я смотрю вокруг, сэр, и вижу, что в наши дни человек должен обладать этим умением, если хочет достичь чего–то в жизни, будь то в Королевском флоте или на любом другом жизненном пути. Знание слов даёт человеку власть, так мне кажется. Но я не встречал никого, кто согласился бы учить меня, сэр.
Мне вдруг вспомнился мой старый учитель в Бедфорд–Мервине — противный, педантичный коротышка–валлиец — и я попытался представить, как бы ему понравилось, что худший его ученик превратился в учителя. Потом подумал о других людях, об отце и деде, и тут же понял, что они хотели бы от меня услышать.
— Я научу вас чтению и письму, мистер Фаррел. С радостью. Это ничтожная цена за мою жизнь, и я не должен бы ничего просить у вас взамен.
Я отрыгнул ещё немного солёного ирландского моря и что–то серое и неопределённое. Потянулся за губернаторской пламенной жидкостью и прогнал огнём дурной вкус.
— Но и я хотел бы кое–чему научиться у вас.
— Капитан?
— Научите меня морю, мистер Фаррел. Поведайте мне названия канатов и расскажите, как держать курс. Обучите солнцу и звёздам, течениям и океанам. Научите, как стать достойным капитаном королевского корабля.
Я протянул руку Киту Фаррелу. Через мгновение он принял её, и мы обменялись рукопожатием.
Глава 2
— Как и ты, Матиас, я стал капитаном корабля в двадцать один год, — сказал мой шурин, — но в отличие от тебя, не потерял его к двадцати двум.
В устах любого другого человека это было бы непростительным оскорблением и издёвкой, достойной удара кинжалом под рёбра на рассвете. А вот для капитана Корнелиса Ван–дер–Эйде — нечастым доказательством того, что у него все–таки есть извращенное чувство юмора, которое большинство считало явлением столь же мифическим, как грифон.
— Корнелис! — взгляд его сестры, моей жены, полыхнул, как бортовой залп шестидесятипушечника. — Ты не должен шутить об этом с Мэтью. Много людей погибло на том корабле, и эта потеря мучает его день ото дня.
Несмотря на то, что Корнелия была на добрых десять лет младше брата и так хрупка при его бычьей мощи, её слова заставили его покраснеть как мальчишку, пойманного в саду за воровством яблок. Этот гордый и прямолинейный капитан, который не пасовал перед самыми упёртыми бургомистрами Амстердама и обменивался бортовыми залпами с лучшими из капитанов, мгновенно подчинялся любой её прихоти.
Корнелис принёс извинения и поднял бокал в мою честь. Это была первая моя встреча с шурином после крушения «Хэппи ресторейшн» полгода назад. Корабль Корнелиса стоял в Эрите, загружая припасы, пока его капитан консультировался с Адмиралтейством на неразглашаемые темы. Ему вскоре предстояло идти на рыбный промысел в Исландию, охранять суда, добывающие богатый улов в этих опасных водах. Однако при всех его недостатках Корнелис Ван–дер–Эйде серьёзно относился к семейным обязанностям, и даже очевидно неотложная природа его экспедиции не помешала ему засвидетельствовать своё почтение сестре и её семье в нашем странном старинном доме в сельской глубинке Бедфордшира, более чем за пятьдесят миль от места якорной стоянки.
Всё время обеда Корнелис в присущей ему неописуемо нудной манере разглагольствовал о преимуществах ранней подготовки капитанов к морю, лет этак с девяти — ровно столько было ему самому, когда дядя–шкипер впервые взял его с собой за пределы банки Схооневелт в Северное море. После этого мы были удостоены исчерпывающей лекции о мореходных качествах его нового корабля, крепкого сорокапушечника под названием «Вапен–ван–Веере». Оказалось, что особый восторг капитана вызвали флоры[1] корабля, и я на мгновение задумался: зачем ему понадобились зелёные насаждения в трюме? В продолжение Корнелис изложил обзор якобы превосходной системы правления в Нидерландах с семью фактически независимыми провинциями, пятью взаимно подозрительными адмиралтействами и бессчётными пререкающимися фракциями.
Я слышал рассуждения Корнелиса уже не раз — особо памятной была бесконечная речь на моей свадьбе — и лишь безучастно кивал время от времени. Мой взгляд отклонился к покосившимся, изъеденным жучками и гнилью потолочным балкам гулкого зала, где мы обедали, и, как всегда во время еды, мне представилось, что всё сооружение может рухнуть и убить нас. Опустив глаза, я увидел Корнелию, её чистые, не знающие вшей волосы, гладкое округлое лицо и нежную белую грудь. На ней в честь визита Корнелиса было пышное оранжевое платье, являвшееся, как я знал, политическим демаршем против решительного республиканства брата. Она не желала слушать, как Корнелис оправдывает их родину. Став подданной другой страны, моя жена в похвальной мере переняла местные порядки, к тому же это был отличный шанс возобновить бесконечный семейный спор.