По уходе мужа Кэтт подходит к своему письменному столу, смотрит на портрет мужа и молча, со вздохом поворачивает его лицом к стене. Входит Эмма Леопольдовна, очень изящно одета.
Явление седьмое
Эмма Леопольдовна. Милочка, я сейчас с concours hippique. Меня замучили вопросами о тебе: где ты? что ты? как ты? Кое-кто боится, что ты собираешься быть интересной.
Кэтт. Какие глупости!
Эмма Леопольдовна. Ну, глупости или нет, а все так глупят. Что ты в самом деле пропала? Хандрила?
Кэтт. А ты чему радуешься постоянно? Какое такое счастье тебя ждет каждое утро?
Эмма Леопольдовна. Мало ли какое? Я умею, хочу и счастлива.
Кэтт. Что ж, это твой муж тебе помогает?
Эмма Леопольдовна (гримасничая). Пст! Угадала!
Кэтт (очень волнуясь). Какие вы все лгуньи.
Эмма Леопольдовна. Кто все?
Кэтт. Замужние дамы.
Эмма Леопольдовна. И ты, значит?
Кэтт. Пока нет. Мне пока лгать не нужно, потому что я сама не понимаю, что мне надо скрывать, или кем мне надо притворяться. Я пока просто в недоумении: что со мною? Что я делаю? Что чувствую? С кем живу? Что впереди?
Эмма Леопольдовна. Уу! Какая… бездна. Кстати, как твоего мужа сегодня обласкали, читала?
Кэтт (не слушая ее). Конечно, лгуньи. Ну, разве девушкой я могла догадываться, что ты так гримасничаешь, когда заговорят с тобою о муже? Ведь ты всем показывала, что там, в вашем семейном уголке, есть какое-то свое счастье, интимность, интересы, которыми ты не хочешь делиться со всеми, но которые непременно есть, непременно… И даже твой шутливый тон с твоим мужем и его постоянные «Эмма любит», «Эмма сказала», «Эмма хочет» и твои «Сергей да Сергей»… А ведь ни Сергей, ни Эмма ничего не чувствуют вместе, кроме тоски, холода, недоверия… пожалуй, и отвращения.
Эмма Леопольдовна (насмешливо глядя на нее). Так, так…
Кэтт. И вот мы смотрим на вас и думаем: «Ведь не влюблены же они, а как им хорошо! Не роман же у толстого Сергея Павловича с его ненаглядной Эммой, да и ненаглядная Эмма не кинется под поезд, если ее Сергей умрет или изменит, а как они счастливы»… И идешь замуж, думаешь… Ничего не думаешь, а просто идешь, чтобы быть счастливой, как все. А тут-то и мышеловка.
Эмма Леопольдовна (посмеиваясь). Нет, не мышеловка. В Париже как-то вижу я на Champs Elyses балаган. Множество народу, входят с одной стороны, выходят с другой. На балаганчике вывеска: «Здесь показывается круглый дурак». Мне было интересно. Я вошла — и меня любезно подвели к зеркалу. Как ты полагаешь, когда я вышла, сказала я кому-нибудь: «Не входите»? Что с тобою?
Кэтт. Ну, а если бы тебя ввели в тюрьму и продержали там лучшие твои годы, ты сочла бы себя в праве также молчать?
Эмма Леопольдовна. О, голубка, тюрьма, лучшие годы… Was ist das? (Показывая вокруг.) Тюрьма с обстановкой от Шмидта и настоящими гобеленами, с рысаками по семи тысяч каждый, с этакими брильянтами, с возможностью иметь все, делать все, жить как хочешь…
Кэтт. Ах, какая прелесть! Так я живу, как я хочу, по-твоему?
Эмма Леопольдовна. А если нет, то прости меня, ты еще просто глупа.
Кэтт. Может быть. Жить как хочешь! Какая ложь! Человека до свадьбы я всегда видела на известном расстоянии и вдруг он становится моим воздухом, окружает меня со всех сторон, он в моей уборной, он со мной в коляске, везде, везде. Приходит, целует меня в губы, трогает меня, обнимает, спит при мне… В театре сидит за мною в ложе, дышит мне в шею и поднимает мне волосы своим дыханием…. Эта ужасная, возмутительная близость… И это называется жить как хочешь?! Ужасно! Глупо! Ну, так научи меня, ради бога, как мне поумнеть, потому что я не только не живу как хочу, но и перестала понимать, чего я хочу, на что мне сама жизнь.
Эмма Леопольдовна. Учить я не берусь, а кое-чем могу с тобою поделиться. (Закуривает тоненькую папироску.)
Кэтт к ней подсаживается.
Ты когда-нибудь вглядывалась в мои глаза? Я не требую комплиментов, душка. Посмотри хорошенько. Видишь, как они ясно на все смотрят, как они все понимают? Никаких иллюзий! Доведи и себя до этого, так гораздо лучше. Я уже не женщина, а молодой холостяк, достаточно поживший, но далеко еще не изживший всего. Меня волнует музыка, хорошая пьеса в театре, бальные банальности. Я люблю забавлять себя легким флиртом… без решительных шагов. Я люблю в хороший осенний день покататься верхом в парке, назначить свидание красивому драгуну, но сначала всегда свести счеты по дому, заглянуть в детскую и заказать Сергею Павловичу обед по вкусу. Иногда je prends mon conge за границу, и всегда у меня бывает маленький роман, который для меня haute Comedie, а для моего партнера иногда драма, а раз даже и трагедия. Сергей Павлович — мой оброчный крепостной: когда он хорошо платит — и я с ним обращаюсь хорошо. Когда он получает ордена, чины и повышения, я принимаю их всецело за свой счет. Я люблю вас, богатых купчих, потому что у вас прекрасные дома, отличные обеды и ложи на все premier'ы. За границей мне гораздо дешевле ездить в вашей компании, потому что я катаюсь в ваших колясках, сижу в ваших ложах, играю в Монако в доле с вами и, на правах дамы, не плачу за пикники. Эти сбережения дают мне возможность одеваться с таким же вкусом, как одевают вас ваши Татьяны Степановны, но дешевле, так как моя Марья Игнатьевна ездит со мной за dame de compagnie и раньше вас выглядит, какие баллоны на рукавах предстоят к сезону. Я беру каждый день холодные ванны и хожу, по немецкой натуре, по два часа пешком. У меня хорошие лошади, муж директор и прекрасная квартира… Чего же мне еще? Любви? Я могу исхудать от ее восторгов. Меня могут бросить. Я могу плакать. Сергею Павловичу может быть неприятно. Дети могут потом узнать и осудить. К чему все это? Год провести приятно гораздо лучше, чем провести один месяц в счастье и одиннадцать в тоске по счастью. Кроме того, у меня есть красивый, верный, скромный молодой человек. Если он будет вести себя хорошо, я ему, может быть, позволю проводить меня за границу.