Явление девятое
Рыдлов (хватаясь за голову). Батюшки мои, что я наделал!
Остужев. Ничего особенного. Поступили по завету предков, но нельзя сказать, чтобы очень изящно. Главное — полиция. Ни в одном романе не знаю примера, чтобы герой в вашем положении кричал караул.
Рыдлов. Ах ты пропасть. Мало ли что сорвется с языка в такую минуту! Но как ты со мной подло поступил, Андрей, просто на совесть… Вот уж удружил. Ну, хоть бы я подозревал, уж я бы тогда приготовился… А как же это… вдруг зовут и вдруг… Растерялся… Что ж было делать?
Остужев. Мало ли что! Убить обоих.
Рыдлов. Ты серьезно?
Остужев. Совершенно серьезно. По крайней мере — одного из нас.
Рыдлов. А теперь…
Остужев. Теперь уж момент пропущен. Или уж надо было быть джентльменом до конца и ни под каким видом не вспоминать о городовых. А то это, извини меня, не маркизом, а лабазом пахнет.
Рыдлов (в отчаянии). Пропустил момент! Шарахнуть бы тебя чем ни попадя…
Остужев. У тебя теперь из литературных выходов остался один.
Рыдлов. Ну?
Остужев. Дуэль со мной. По старой дружбе, я, пожалуй, к твоим услугам. (Идет.)
Рыдлов. Андрей!
Остужев. Что!
Рыдлов. Не будь ты хоть раз в жизни подлым… не говори никому…
Остужев. Про что?
Рыдлов. Да вот… про полицию.
Остужев. Изволь. (Уходит.)
Рыдлов (звонит). Просто податься некуда… И тоска забирает…
Входит лакей.
Скачи к маменьке в общину. Скажи: прошу немедленно пожаловать… скажи — в доме несчастье…
Лакей. А ежели спросят — какое…
Рыдлов. Убью!
Лакей убегает.
Пропустил момент! (В отчаянии падает на диван.)
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Скромный кабинет в квартире Вадима Петровича Гореева. В глубине окно, перед ним письменный стол боком к публике. Слева от него кабинетное деревянное кресло, напротив через стол — соломенный венский стул. Такой же против окна. Справа на авансцене кожаный диван, два кресла, стол, книжный шкаф. Слева большой шкаф с химическими и физическими приборами. Две двери: левая — входная, правая — в столовую.
Явление первое
Гореев за столом работает. Справа входит Кэтт в гладком сереньком платье, гладко причесанная.
Кэтт (очень бодро и весело). Папа, здравствуй!
Гореев (сняв очки). Здравствуй, Котик, здравствуй, беглянка.
Кэтт (целуя отца). Merci за приют. Случилось совершенно как в сказке Андерсена: ночь, тишина, сидит старый король. Вдруг стук в ворота.
Гореев. Король надевает халат и колпак, отворяет двери и перед ним — фея.
Кэтт. Второе merci за комплимент. У меня и в мыслях не было феи — скорее красные башмачки.
Гореев. Ой, ой, ой! Это чересчур. Лучше сядь и разъясни мне загадку. Как ни велика честь бедному учителю принимать первую московскую миллионершу, а все-таки не мешает знать причину такого неожиданного визита. Вчера на мой вопрос ты ответила: завтра, все скажу завтра. Завтра наступило.
Кэтт. Я больше не миллионерша, и слава богу. Вот весь ответ. И если бы ты знал, как я этим счастлива.
Гореев (опускает голову на грудь. Потом, после паузы, поднимает ее. Глядя ей в глаза). Вокруг ваших миллионов и жизнь какая-то для меня непонятная; всего вернее, даже не жизнь, а процесс приобретения и траты на почве постоянного самоублажения. Видишь, я старый теоретик, привыкший считаться с общими законами и формулами, и у меня сложилась очень определенная формула жизни: имеет право жить только тот, кто работает для других. Кто пробует уйти в себя, будь он хоть архимиллионер, тот рано или поздно окажется неспособным к жизни. Ты ушла от этой неизбежной и роковой развязки.
Кэтт. Ушла, папа, навсегда, навсегда.
Гореев (ходит). Я не спрашиваю у тебя, что тебя так внезапно побудило это сделать — особенно после вашего вчерашнего совета нечестивых. (Разгорячась.) Это ужасно, ужасно. Я ушел положительно потрясенный… Ну, все есть у людей — вавилонская роскошь, весь мир к их услугам. Поезда переносят их бесполезные тела из одного края света в другой, телеграфы и телефоны разносят по миру их мысли и желания, для них ткут, строят, пашут, сеют, думают, пишут, учатся, изобретают — все для их удобства, комфорта, удовольствия. Но и этого им мало. Нужно еще посягнуть на священнейшее достояние человечества — надо общественную мысль, публичное слово сделать средством своего успеха… Ведь это кощунство… Стоило ли бороться за право свободного слова, раз оно будет служить этим позорным, этим унизительным целям?!