Кэтт. Ого! уже требовательный.
Люба. Да ведь он как-то молча. Огорчится и молчит. Я к нему и так и этак. Молчит и вздыхает. Разве уж на третий день скажет: «Знаешь, я очень страдал!» — Что, милый, чем? — «Я был очень огорчен». И отчитает. Ты как думаешь провести лето?
Кэтт (пожав плечами). Как Ларион Денисович решит.
Люба. Послушай, Кэтт, зачем ты зовешь мужа Ларион Денисович?
Кэтт. А как прикажешь? Ларя? Illarion?
Люба. Нет, ты придумай как-нибудь сама. Ведь это совсем не нужно, чтобы было похоже. Я мужа зову Риц. Правда красиво?
Кэтт (с гримасой). На чей вкус. Но Риц похоже на Фриц, Фриц — Фридрих. А как же мне окрестить мужа?
Люба. Я его звала Плюшка. Он толстый был такой мальчиком, и когда садился, всегда как-то грузно — плюх! Ну вот и Плюшка!
Кэтт. Хорошо. Я ему предложу.
Люба. Нет, ведь для тебя это не годится. Ах, Риц!
Входит граф Остергаузен.
Явление второе
Остергаузен. Здравствуйте, Екатерина Вадимовна. Bonjour, komtesse.
Люба. Bonjour, comte. Как ваше настроение?
Остергаузен. Восхитительно. Я получил приятное известие. Меня представили. (Улыбается.)
Люба, подмигнув Кэтт, поднимает голову.
Люба. Что ж ты? Улыбнулся, а не целуешь?
Остергаузен (внезапно омрачился). Графиня, пора ехать.
Люба. Что с тобой?
Остергаузен (Любе, указывая на Кэтт). Графиня, я надеюсь, вы были у всех, кого я пометил в вашем carnet?
Люба. Кажется.
Остергаузен (еще более унывая). А вы не проверили этого «кажется» по записной книжке? (Кэтт.) Может быть, графиня, по свойственной ей рассеянности пропустила кого-нибудь из ваших соседей. — Дайте мне, дорогой друг, ваш carnet.
Люба. Я его… забыла дома.
Остергаузен, окончательно расстроенный, молча целует руку Кэтт, берет Любу под руку и уходит. Из дверей слева входит Рыдлов.
Явление третье
Рыдлов (берет жену за подбородок и звонко целует в губы). Здравствуй, mon ange. Два часа катался на велосипеде для убавления чемодана. И какая бодрость духа и жажда деятельности от физических упражнений! Прилив новых сил! Кто был у тебя?
Кэтт. Люба с мужем.
Рыдлов. Вот еще сокровище! Чисто свой собственный надгробный монумент. Я Любку знаю, — она на него поглядит-поглядит, да и заведет себе любителя.
Кэтт. Кого?
Рыдлов. Любителя. Ха-ха! Сам словечко пустил: верно и деликатно. И поделом будет графчику! (Подсаживаясь к Кэтт.) Кэтт! ведь правда, в муже должен быть прежде всего огонь, игра характера? По-моему, человек должен быть отзывчив ко всему.
Кэтт. Пожалуй.
Рыдлов. Я в обществе джентльмен, а дома я могу быть натуральным. N'est ce pas?
Кэтт. Да.
Рыдлов. Конечно, все зависит от настроения. Я, например, совершенно иначе смотрю на вещи. Если у меня желудок работает неправильно, я тогда более склонен к сдержанности… Но когда я в цвете сил, я оживлен. А он всегда одинаковый, черт его… Виноват, сорвалось… (Позируя.) В наш нервный век потребности духовной жизни чрезвычайно разнообразны… Кэтт, отчего ты так рассеяна? Ты не разделяешь моих взглядов?
Кэтт (усмехнувшись). Жена должна все разделять с мужем.
Рыдлов. Я тебе вечером прочту начало моей новой повести на эту тему. Я желаю написать серию очерков в смысле анализа современного общества. Ведь от нас, третьего сословия, теперь вся Россия ждет спасения. Ну-ка, мол, вы, миллионщики, обнаружьте ваш духовный капитал. Прежде дворянство давало писателей, а теперь, уж извините, наша очередь. (Загибая пальцы.) Позвольте, во-первых, за нами свежесть натуры. Мы не выродились, как дворяне. Во-вторых, обеспеченность, это тоже важное условие: творить человек может только на свободе. А какая же это свобода, ежели у человека — pardon! — и подметки даже заложены? Наконец, я так свою книгу издам, что одной внешностью всякого ушибу. Вот и выходит, что сливки-то общества теперь мы. Дудки! нас уж не затрешь. Теперь вокруг капитала все скон-цен-три-ровано.
Кэтт. Пожалуй.
Рыдлов (азартно). Нет, не пожалуй, а, уж поверьте, так. Я чувствую в себе честолюбие и обширные планы. Я себя испробовал — и что же оказалось? Я могу быть, и критиком, и музыкантом, и художником, и актером, и журналистом. Почему? Потому что я русский самородок, но смягченный цивилизацией. У меня только в том и затруднение, что меня от одного на другое тянет, потому что я чувствую избыток сил. Котик, раздели со мной мою славу! Прогремим, будь покойна! (Обнимает и целует Кэтт.)