Девушки помолчали, размышляя о сказанном, и Анна Баррет первой нарушила тишину:
– Ты ведь будешь сегодня на ужине у Фальконе? Я непременно вырвусь туда, даже если все Одри Баррет на свете вознамерятся помешать мне.
– Да, конечно, я буду.
– А твои родители, их уже известили, что ты снова в Лондоне?
Аманда отрицательно дернула головой.
– Надеюсь, что нет, – сказала она. – Я еще не готова увидеться с матерью.
– Но тянуть все же не стоит: они во всю обхаживают барона Феррерса, пророча его в будущие зятья. А если узнают, что ты...
Аманда поспешила поправить:
– Не «если» – «когда» я скажу им, что собираюсь замуж за Джека, им придется забыть о Феррерсе и остальных.
– Разразится скандал...
– Мне ли не знать... – вздохнула Аманда. – Но больше я не намерена поступаться собственным счастьем в угоду светским приличиям! Хватит с меня. Надоело. Я ребенка хочу... – вдруг призналась она, – от любимого. Мальчика или девочка, все равно, лишь бы на Джека похож был.
Слезы подступили к глазам, и Аманда сморгнула их, не желая по-детски расплакаться, жалея себя. Анна тут же стиснула ее руку...
– Ты знаешь, мы с Чарльзом на твоей стороне, на твоей и Джека, Аманда, и верим, что у вас все получится. Просто... я очень боюсь за тебя...
– Не стоит, самое страшное – ощущение безысходности и одиночества – я уже пережила. Все остальное, если со мной будет Джек, не пугает меня...
– Ты смелее меня, – улыбнулась ей Анна Баррет. – Я даже свекрови не могу дать отпор, не то чтобы восстать против целого общества. Я буду молиться за вас!
– Спасибо, родная.
Они еще с полчаса поговорили о разном, а потом Анна поднялась, торопясь возвратиться домой до того, как ее все-таки хватятся и отчитают за бегство.
– Встретимся вечером, – шепнула она на прощание, и Аманда, оставшись одна, наконец, поднялась в свою комнату.
Горничная занималась вещами, но с готовностью помогла ей избавиться от дорожного платья и облачиться в халат. Так, забравшись с ногами на кресло и глядя на капли дождя, бегущие по стеклу, Аманда и провела время до вечера. В собственном доме ей было тоскливо и неуютно, и она с радостью покинула его стены, направляясь на Брэдфорд-сквер, на ужин к Фальконе.
Эпизод седьмой
Гаспаро Фальконе устало опустился на оттоманку и позволил слуге стянуть с себя башмаки. Он был уже не в том возрасте, чтобы дальние путешествия увлекали его, а тем более способствовали здоровью, но он предпринял эту поездку не ради себя и своего удовольствия: хотелось сделать что-то хорошее на закате своего бренного существования и придать ему хоть какой-нибудь смысл. В старости мы становимся сентиментальны и подводим итоги...
Итогами своей жизни Фальконе не был доволен.
Ради чего, собственно, он пришел в этот мир?
Неужели ради того, чтобы прожить эту жизнь в достатке и неге, не оставив по себе даже толики памяти в своих детях?
Он не лукавил, когда просил Джека сыграть перед лондонским обществом роль его внука, утверждая, что хочет похвастать им – так и было, по сути. Ему хотелось показать всему миру: «Вот, посмотрите, Фальконе не совсем безнадежен: он потерял дочь, но обрел внука». И пусть это было тщеславием, гордостью или чем еще там – не имело значения: старику были приятны юные лица в его окружении.
Если быть совсем честным, то была в желании удержать Джека подле себя и доля здорового эгоизма, поскольку Гаспаро не представлял, как пережил бы гибель одной и судебное разбирательство с другой племянницами. Его сердца и до всех этих событий работало так себе, вызывая постоянные опасения докторов, а этот скандал должен был вовсе его подкосить. Но Фальконе на удивление выстоял, а все потому, что мальчишка не дал ему рухнуть... Послужил костылем и опорой.
Он как-то сразу к нему прикипел, и дело не в том, что заранее полагал его внуком, а значит, родным человеком, нет, особых иллюзий старик не испытывал. Знал буйный нрав его матери и кочевую натуру отца, полагал, что, соединенные вместе, две этих основы мало что доброе могли бы создать. Да и внук ли то ему вовсе... Сеньор Джонсон просил его сильно не обольщаться: мол, подлог более чем возможен, и все-таки граф расчувствовался, едва увидев мальчишку. Даже как будто нашел в нем черты своей дочери... А уж характером тот и вовсе его подкупил.
– Зря вы меня не послушали, граф, – выговаривал ему Джонсон, явившись тогда, после смерти племянницы, в его дом. – Привязались к мошеннику, ай-яй-яй, и это с вашим-то сердцем. Что теперь делать прикажете? Позволить ему вас обманывать? Пусть щенок потешается за вашей спиной?