Для того чтобы поставить Лео на ноги, потребовалось немало времени. Из больницы звонили, чтобы узнать, как идут дела, и Генри бойко врал, сообщая, что Лео осталось только найти работу, а в остальном дела идут отлично.
Но вскоре выяснилось, что Лео Морганом, поэтом Лео Морганом, интересуется не только больница. В одном литературном журнале, который я выписывал, некий молодой литературовед сделал резкий выпад против всей современной литературы, в особенности против поэзии. Автор эссе, решивший подвести итог литературного процесса семидесятых, сравнивал себя с дворником, который среди пустых пивных бутылок и использованных презервативов время от времени натыкается на собачье дерьмо: одно пусто, другое уже бесполезно, а третье просто мерзко. Эссеист одинаково резко отзывался и об «ангажированной» литературе, и о едва продравшем глаза «сюрреализме», что бы он ни имел в виду. Повсюду преобладал метод безыскусной, расслабленной, безболезненной механики, которая сковывала блестящие юные таланты, не смеющие расправить крылья — не из страха высоты, а из боязни не получить разрешения на посадку.
Молодой гневный литературовед из Упсалы не видел впереди ни малейшего просвета — и слава богу, думал я, — но зато пощадил нескольких авторов, лишенных милости публики. Среди перечисленных имен значились, как можно было ожидать, Поль Андерсон — и Лео Морган, «который на десять лет опередил свою эпоху, совершая ботанические вылазки по заболоченному послевоенному ландшафту с бомбой, Арто, Жене и вечным Элиотом в рюкзаке».
Я, разумеется, бросился в благоухающие курениями комнаты Лео, радостно размахивая журналом, чтобы взбодрить поэта. Его ценят и помнят, он востребован, и если он разберет свои наброски к «Аутопсии», сделанные в черной рабочей тетради, то я займусь практической стороной процесса. Любое издательство с радостью опубликует его стихи.
— Есть сигарета? — лениво спросил Лео.
— Не стоит курить в постели, — заботливо отозвался я.
Лео больше не интересовали литературные дебаты. Пробежав глазами хвалебные строки, он зевнул и бросил журнал на пол, затем встал и натянул халат. Мы выбрались в гостиную, чтобы выкурить по сигарете и посмотреть на всеобъемлющую серость за окном. Мы закурили. Лео дрожал от холода. Я был совсем сбит с толку.
— Какого черта ты живешь в этом дурдоме? — спросил он.
— Я, наверное, сам дурак.
— Слушай… — сказал Лео. — Ты станешь дураком, если не будешь осторожен.
Он вперил меня свой темный, долгий, тягучий взгляд, который любого мог лишить уверенности.
— Берегись, парень, — повторил он, хлопая меня по плечу. — У тебя большое будущее, надо быть осторожнее. Ты столько всего не знаешь…
— Я столько всего не хочу знать.
— Но этого не избежать.
— Как это? Чего мне не избежать?
Лео затянулся и выпустил дым через ноздри.
— Не знаю, — туманно ответил он. — Может быть, безумия. Оно захватывает все вокруг.
— Буду стараться защититься.
— Не получится, оно проникает даже сквозь бетон.
— У меня остались мечты, — сказал я. — Я вижу просветы, а скоро наступит весна и принесет с собой много всякого добра.
Лео фыркнул, но не совсем снисходительно.
— Что за просветы?
— Сопротивление, — ответил я. — Несогласные граждане, которые отказываются принимать зло, панки, которые защищают курдов, ребята, которые гоняют наци в буржуйских школах на Эстермальме, группы активистов… Это уже что-то!
Лео долго смотрел на персидский ковер с вытертой дорожкой между столов и кресел до самого шахматного столика.
— М-м, — Лео кивнул. — Это уже что-то. Но ты столько всего не видишь. Ты видишь только то, что хочешь видеть.
— А что ты хочешь видеть?
— Всегда легче давать отрицательные определения. Мне не нужны утопии, чтобы выжить. Я могу позволить себе пессимизм.
— Не верю. Я считаю, что утопии неискоренимы.
— Ты наслушался Генри. Он сам одна сплошная наивная утопия.
— Он беззлобный…
— Зря ты так думаешь. Ты даже не представляешь, какой ложью, какими мифами он себя окружает.
— Я и знать не хочу. Мне всегда нравились мифоманы.
— Однажды узнаешь, — сказал Лео. — Лучше быть наготове.
Вскоре нашу большую сумрачную квартиру наполнили пасхальные запахи: срезанных веток, нарциссов, жаркого из барашка с чесноком и тимьяном. Страдая от холода даже в кофтах «Хиггинс», мы пережили Страстную пятницу. Мы страдали вместе с Христом, страдали с Лео. Мы посмотрели все фильмы о распятии, которые шли по телевизору, а самым мрачным из пасхальных вечеров — передачу о коллеге Генри Аллане Петтерсоне.