Рангом ниже шли кондукторы - главный боцман, комендор, плотник и парусных дел мастер.
Где-то между этими двумя ступеньками располагались кадеты, лица весьма привилегированные.
Дальше шла, по выражению Мелвилла, «компания трудно определимых существ, также столующихся отдельно от матросов - начальник судовой полиции, баталер, судовые капралы, сержанты морской пехоты и подшкипер.
В основании этой пирамиды были полтысячи нижних чинов - матросов и солдат.
Первый их шаг к морю пролегал на суше. Соблазненный щедрыми посулами или накачанный до бесчувствия ромом, юноша ставил свою подпись под кабальным контрактом. Часто это была не подпись, а крестик или отпечаток пальца - либо потому, что он не был грамотеем, либо потому, что вербовщики «расписались» за него, озаботившись предварительно должным количеством свидетелей. Такое случалось чаще всего в ночь перед отплытием, и новоявленный мореход просыпался уже под плеск волн и мерный скрип переборок. И у него уже были свой судовой номер (как у арестанта), номер обеденного бачка и койки, о которых он еще не ведал ни сном, ни духом, а в судовой канцелярии к его карточке было аккуратно подклеено удостоверение лекаря о том, что сей новобранец обладает отменным здоровьем и потому годен ко всем тяготам морской службы в течение трех лет.
Протесты? Да, верно, они бывали. И часто сопровождались слезными мольбами и истериками. Если это изъявление чувств не удавалось пресечь в самом начале, новичка сажали в карцер, но кормили хорошо.
Когда же и такое сочетание кнута и пряника не давало результата, его извлекали однажды утром из карцера на свет Божий судовые полицейские и отводили под белы руки на верхнюю палубу к грот-мачте. Там уже дожидалась выстроенная по правому борту команда, а впереди строя маячили фигуры старшего офицера, корабельного священника и лекаря.
Еще до того, как арестант успевал подняться из карцера на палубу, к грот-мачте выходил из своей каюты командир корабля - «первый после Бога», как его числят и сейчас на всех флотах. Он извлекал из кармана рапорт тюремщиков, полученный накануне вечером, и в гнетущей тишине зачитывал его вслух. Тут же он мог предъявить команде - а мог и не предъявить - контракт с подписью арестованного, из коего явствовало, что тот добровольно отдал себя на такой-то срок в его, командира, власть. Все оказывалось яснее ясного: бунт на военном корабле.
Командир делал знак, и на палубу выводили провинившегося, откуда-то из-за надстройки, где он дожидался этого печального момента, клацая от страха зубами. Впереди шел начальник полиции, помахивая символом своей власти - крепкой пальмовой тростью. За ним, беспокойно озираясь но сторонам, плелся бунтовщик, сопровождаемый бесстрастными полицейскими. Замыкал шествие вооруженный по уставу морской пехотинец. Конечно, возможны были и варианты.
Лекарь бегло осматривал беднягу и давал заключение о сиюминутном состоянии его здоровья.
Если арестант был истощен, эскулап мог рекомендовать командиру отложить наказание до лучших, времен. Но не отменить: всякий проступок должен быть наказан, так гласил устав. Просто его, так сказать, записывали в «кредитную карточку», рано или поздно подлежащую непременной оплате.
Если же лекарь счел осмотр удовлетворительным, с провинившегося сдирали рубаху, затыкали ему рот кляпом, чтобы он не откусил себе язык, затем стоя или на коленях привязывали его к мачте, так что он охватывал ее руками, и командир давал знак первому боцманмату (помощнику боцмана), отчетливо называя вслух цифру. Свод законов военного времени Соединенных Штатов ограничивал число ударов сотней, это применялось только к тем, кто не приговаривался к смерти. На первый же раз и за одну провинность, согласно морскому уставу, максимумом была дюжина (в английском флоте - три дюжины: должно быть, этим пунктом королевские подданные утверждали свое физическое превосходство над изнеженными республиканцами): ведь наказанный должен был оклематься как можно быстрее и приступить к исполнению своих обязанностей. На первый же случай вроде этого наказание часто бывало чисто символическим - какие-нибудь полдюжины ударов. Просто надо было научить новичка уму-разуму, внушить ему, что шутки кончились еще на берегу. Боцманмат извлекал знаменитую на всех флотах девятихвостую кошку, сделанную из выбленочного троса. Каждый ее «хвост» имел длину пятнадцать дюймов, и через равные промежутки па нем располагались кнопы (узлы), причем один из них - на конце. Встряхнув ее как следует, чтобы расправить, боцманмат приступал к делу.