Он понял важную вещь: человеческая природа бесконечно разнообразна и противоречива, так что любое лечение состоит из терпеливого эксперимента с чередой проб и ошибок, где доктору часто отводится роль зрителя, который наблюдает за битвой, разворачивающийся прямо перед его глазами, и никакая помощь извне не составляет даже четверти могущества восстанавливающей силы организма, а пилюли и микстуры чаще вредят, чем помогают.
Будь он человеком самодовольным, то смог бы найти некоторое утешение в этих мыслях, поскольку многие доктора и аптекари из тех, что он встречал, и за всю жизнь не приобретали столько знаний. Дуайт избегал людей своей профессии, потому что постоянно с ними препирался. Утешало его лишь то, что те и сами постоянно спорили друг с другом, общей у них была только полная и непререкаемая уверенность в непогрешимости собственных методов, уверенность, которую, казалось, ничто не может поколебать, даже смерть пациента. Если больной умирал в результате лечения, это оказывалось виной самого больного, а не метода лечения.
Дуайт не разобрался, во что верит доктор Томас Чоук. Они редко виделись, с тех пор как с самого начала повздорили, но поскольку практиковали примерно на одной территории, то неизбежно время от времени сталкивались.
Чоук всегда имел под рукой какое-нибудь снадобье — иногда он, похоже, даже заранее решал насчет лекарства, даже не осмотрев пациента. Но происходили эти снадобья от какой-нибудь медицинской теории или просто были плодом мысленных изысканий Чоука, Дуайт так и не понял.
В этот день Дуайт посетил нескольких пациентов, первым из которых оказался Чарли Кемпторн. Два года назад Кемпторн заработал чахотку в обоих легких, хотя затронута была только верхняя часть, но и того оказалось достаточно для смертного приговора.
Теперь же он явно поправился, чувствовал себя хорошо уже целый год, не кашлял, прибавил в весе и снова работал, не шахтером, а чинил паруса.
Он был дома, как и ожидал Дуайт, сидел у двери коттеджа с изогнутой иглой и ниткой. Увидев доктора, он улыбнулся во всю худую и загорелую физиономию и встал, чтобы его поприветствовать.
— Проходите, сэр, рад вас видеть. Я тут как раз несколько яиц припас к вашему приходу.
— Я не смогу задержаться, — приветливо ответил Энис. — Просто зашел, чтобы дать дальнейшие указания. Но всё равно благодарю.
— Да это совсем не сложно, лечиться-то. Сижу тут день-деньской на солнышке, шитьем занимаюсь и заколачиваю больше денег, чем когда шахтером был.
— А как Лотти и Мэй? У Кемпторна было две тощих дочери пяти и семи лет. Жена утонула три года назад.
— Они сейчас у миссис Лоудс. Хотя мне и не нравится то, чему они научились, — облизав нитку, Кемпторн помешкал, держа ее между большим и указательным пальцем и хитро переглянувшись с Энисом. — Вы уж, наверное, в курсе, что за границей распространяется лихорадка. Тетушка Сара Трегигл попросила вам сказать.
Дуайт никогда не любил обсуждать болезни с пациентами, поэтому ничего не ответил.
— Тетушка также просила рассказать, что уже захворали Карноу и Бетти Коуд, и Ишбелы. Конечно, чего еще ожидать в августе.
— Какой прекрасный большой парус.
— Да, сэр. Вся эта махина — для «Все как один» из Сент-Агнесс. Вот уж кому понадобятся все паруса.
— Вы шьете паруса и для таможенных судов?
— Только если получится сшить так, чтобы они разорвались в клочья, когда судно на всех парусах за кем-то погонится.
Отсюда до площади у подножия холма ехать на лошади было небезопасно, и уйдя глубоко в свои мысли, Дуайт пошел пешком вниз по крутому переулку Стиппи-Стаппи-лейн.
Здесь находились самые лучшие коттеджи в деревушке, занимающие одну сторону переулка, а напротив возвышалась заросшая корноульская стена; долина на этом участке резко уходила вниз, к оврагу, где в море впадала река Меллинджи и работали оловянные прессы.
Каждый домик располагался на шесть футов ниже соседнего, возле самого нижнего Дуайт привязал коня. Когда он постучал в дверь, из-за облаков просочился медный луч солнца, осветив сгрудившиеся коттеджи и придав крышам мокрый блеск в предвкушении дождя.
Здесь жил Джака Хоблин, владелец собственного оловянного пресса, с женой Полли, дочкой Розиной, полукалекой, и младшей, Парфезией, прекрасным маленьким созданием одиннадцати лет, открывшей дверь.
На первом этаже располагались две маленькие комнатки с полом цвета жженой извести, в одной из них Розина шила и вышивала.
Парфезия сообщила, что мать лежит в постели, и ускакала по каменной лестнице на чердак, где спала вся семья. Убедившись, что Дуайт вошел, девочка снова побежала искать отца, который, по ее словам, тоже приболел.
Его оживленно поприветствовала Полли Хоблин — сорокалетняя женщина, выглядящая на все пятьдесят пять, Дуайт улыбнулся в ответ, заметив у нее обычные симптомы приступа малярии: мышечные сокращения, перекошенное бледное лицо, мертвецки бледные пальцы. Состояние хуже некуда.
Обнадеживающим обстоятельством явилось то, что его позвали хотя бы осмотреть больных, неуверенно и словно извиняясь. Два года назад люди с подобными жалобами просто покупали снадобья у Ирби — аптекаря из Сент-Агнесс, если могли себе это позволить, или у какой-нибудь старушки-соседки: конечно же, простой народ не мог себе позволить вызвать доктора Чоука, если только дело не касалось сломанных рук и ног или больной находился на смертном одре.
Доктор Энис никогда не отказывался помогать простому народу, способному заплатить только продуктами или не способному вовсе, но даже в этом случае ему выказывали признательность. Конечно же, находились и такие, кто говорил, что доктор проводит эксперименты над бедняками, однако всегда найдутся злые языки.
Он сделал для женщины лекарство из хинной корки и смотрел, как она принимает микстуру между клацающими зубами, две порции порошка Энис отложил, чтобы та приняла позже, вместе с морской солью и отваром ревеня на ночь. Тут в дверном проеме возникла тень — появился Джака Хоблин.
— Доброго вам дня, доктор. Фезия, сбегай-ка вниз и принеси, чем утереться. Я вспотел, как бык. И что же не так с Полли?
— Перемежающаяся лихорадка. Ей следует оставаться в постели еще по меньшей мере два дня. А как вы? Мне кажется, у вас то же самое. Подойдите-ка сюда, к свету.
Когда он приблизился, Дуайт ощутил запах перегара. Так значит, Джака опять запил. Танцующей походкой приблизилась Парфезия с куском красной ткани, и Джака утер платком свои густые брови. Его пульс был быстрым и едва слышным. Лихорадка была уже на последней стадии, приведя к всепоглощающей жажде.
— Мне слегка поплохело. Но лучшее лекарство — гулять по округе, а не лениться промеж одеял. Чем быстрее двигаешься, тем быстрее отпустит.
— А теперь послушайте, Хоблин, я хочу, чтобы вы немедленно приняли вот это, а этот порошок растворите в воде, перед тем как ложиться спать. Ясно?
Джака провел рукой по торчащим во все стороны волосам и бросил на доктора сердитый взгляд. — Не терплю я все эти снадобья.
— И тем не менее, вам следует это принять. Вам станет гораздо лучше.
Они уставились друг на друга, но престиж Дуайта был слишком велик, и он с определенным удовлетворением пронаблюдал, как в глотке Джаки исчезла приличная доза растворенного винного камня.
Ночной порошок, если Джака будет достаточно внимательным и его примет, содержал десять граммов ялапы, но это не имело особого значения. Дуайта больше заботило состояние здоровья трех женщин, чем Джаки.
Покидая дом, Энис увидел, как Розина хромает вверх по холму с кувшином молока. Ей было семнадцать, и она еще не испортила прекрасные глаза бесконечными часами шитья при плохом освещении. При встрече девушка улыбнулась и присела в реверансе.
— Твоей семье к завтрашнему дню станет лучше. Убедись, чтобы мать приняла порошок.
— Всенепременно. Спасибо, сэр.
— Отец доставляет неприятности, когда пьет?
Она вспыхнула. — Становится немного не в духе, сэр, трудно с ним управиться, вы бы так сказали.
— И дерется?
— Ох, нет, сэр, это редко. А потом всегда за это винится.