Брант торопливо вышел ему навстречу, не смея ничего спрашивать и лишь глядя выжидательно-заискивающим взглядом.
«А ведь этот человек ждет, как именно ему будет приказано умереть, — подумал Малколм. — Какой мучительной смертью. Сжечь себя заживо? Спрыгнуть в вольер с крокодилами? Выпить кислоты? Стоит мне сказать ему это, и он это сделает. И даже поблагодарит за то, что ему позволили это сделать. Но это не то, чего хочет Джессика…»
— Она сказала, что для таких, как ты, не может быть милосердия, — холодно сообщил Малколм. — От тебя не должно остаться ничего, включая твои гены. Твоя дочь умрет, и винить в этом ты должен только самого себя.
— Нет! — в отчаянье воскликнул Брант, вскидывая руки к изуродованным болезнью щекам.
«Как театрально», — подумал Малколм с отвращением.
— И не приходи сюда больше. Никогда, — добавил он вслух и пошел прочь.
Однако по мере того, как он удалялся от парка, вновь таяла и его уверенность. И позже в этот день, сидя на лекции, он в очередной раз потерял нить рассуждений профессора и застыл в раздумьях над пустой страницей конспекта. Пока он смотрел на прекрасное лицо Джессики и слышал ее милый голос, ему хотелось соглашаться с ней и находить для нее оправдания. Но вдали от нее к нему вновь начала возвращаться способность рассуждать объективно.
«Она убийца, — сказал он про себя, тут же испугался собственной формулировки, но снова заставил себя повторить: — Да, это правда, Джессика убийца, это называется именно так. Это вышло далеко за пределы оправданного возмездия. Она убила всю свою семью, кроме Памелы — хорошо, пусть неумышленно. Но Грэйс? Но Карсон? Но мать Каттериджа? Но мать Лайзы? Хотя последнее, конечно, может быть и просто совпадением…» Но он уже и сам не особо верил в совпадения в контексте этой истории. А сегодня Джессика и вовсе предложила ему чистую уголовщину! Ради того, чтобы он получил деньги на свою мечту… и мог встречаться с ней дальше. И если бы гипотетический миллиардер проявил неуступчивость — а миллиардеры вряд ли легко сдаются, иначе они не стали бы миллиардерами — то скольких его близких Джессика готова была убить, прежде чем он сломается?
«Я и сам убил Кевина, — напомнил себе Малколм. Он не знал, как именно это произошло в физическом мире, но уже не пытался отрицать собственную вину. — Но я не хотел…» Впрочем, так ли это? Разве, жалуясь Джессике на назойливого старшекурсника, пытающегося помешать их встречам, он не допускал в глубине души и такого исхода? И разве потом первой его мыслью не было «так ему и надо, нечего было совать нос в чужие дела»? «И что теперь, мы будем, как Бонни и Клайд?» — подумал Малколм с кривой усмешкой.
Но нет, конечно, это была совершенно неподходящая аналогия. Впервые с тех пор, как он начал общаться с мертвой девушкой, Малколм почувствовал, что Джессика пугает его. Хотя, казалось бы, сама идея такого общения должна была повергнуть в ужас любого, а особенно материалиста, прежде отвергавшего саму возможность какой-либо мистики. Но он ни разу не чувствовал страха прежде, а вот теперь… Как должен эволюционировать характер девушки, чувствующей себя преданной и обманутой в своих самых светлых идеалах, лишившейся всего, что ей было дорого в прежней жизни — вместе с самой жизнью! — но получившей взамен возможность карать, не ограниченную ни юридическими, ни физическими законами? Никаких потусторонних судей, очевидно, тоже не существует — Джессика не раз говорила о своем полном одиночестве там, и, стало быть, все эти годы она, вопреки завету романского права, является единственным судьей в собственном деле, в то время как мир живых и абсолютное большинство его обитателей, как она сама сказала, значат для нее теперь даже меньше, чем вымышленные персонажи, а потому не заслуживают сочувствия. Значение для нее имеют ныне лишь те, к кому она еще испытывает чувства. И что она сделает с теми, кто встанет на пути у ее чувств — или хотя бы просто не оправдает ее ожиданий? Участь Карсона была наглядным ответом на этот вопрос… Малколм сказал ей, что даже ради принцессы не полезет в пасть дракона — но что, если его принцесса и есть дракон?
«Я ведь тоже обещал ей! — вспомнил он. — Обещал, что никогда ее не брошу. Люди редко задумываются над истинным значением слов «никогда» и «навсегда». Обычно в их устах они означает лишь обозримое будущее. В крайнем случае — «пока смерть не разлучит нас». Но в данном случае, похоже, даже смерть не сможет этого сделать. Я дал ей обещание навечно, в самом буквальном смысле…»
И вот тут он почувствовал, как холод ужаса разливается в его животе.
Но разве он сам больше не любит Джессику? Разве не хочет быть с ней?
Малколм снова представил себе ее лицо, которое по-прежнему казалось ему самым прекрасным из когда-либо виденных. Хотя дело было, конечно, не только во внешности. Ее личность, ее интеллект… И даже то, что она сделала с другими… после того, что произошло с ней самой, он мог понять это, пусть и не одобрить. «Поступай с другими так, как они поступили с тобой», м-да. Между Джессикой и совершенно чужими ему людьми, умершими из-за нее, он все-таки выбрал бы Джессику, и пусть какие угодно гуманисты осуждают его за это. Но он всегда презирал ту любовь, которую описывают в романтических книгах. Добровольное (а то и непреодолимое!) рабство, узы, унизительное поклонение «богине», за которым скрывается самая обыкновенная грязная похоть. Нет, для Малколма его чувство было неотделимо от свободы и равенства. Свободный выбор их обоих. Но если в их отношениях появится страх… если он будет бояться прогневать Джессику… если будет знать, что не имеет права уйти… И все это навсегда, даже не просто на всю жизнь, но и после таковой!
Он принялся лихорадочно переписывать формулы с доски. Он не понимал того, что пишет, ему просто нужно было как-то отвлечься от охватившего его ужаса.
В конце этого дня, шагая после заката по направлению к парку, Малколм впервые чувствовал, что идти туда ему не очень-то хочется. Что он, пожалуй, предпочел бы, чтобы пошел очередной дождь, который избавил бы его от этой необходимости. Но увы — небо оставалось безукоризненно ясным.
«Между нами не должно быть недомолвок, — думал он. — Надо объяснить ей, что любовь не требует клятв — там, где она есть, они не нужны, там, где они нужны, ее уже нет, а стало быть, и в поддержании ее видимости уже нет смысла. Да, я сказал ей, что никогда ее не брошу, но это было то, как я чувствовал себя в тот момент, а не нерушимое обязательство на всю вечность…» Но он догадывался, какую реакцию вызовут подобные объяснения: «Значит, ты собираешься меня бросить? Значит, ты ничем не лучше Карсона?» «Да нет же, — мысленно возражал он, — я и сейчас хочу быть с тобой, но важно, чтобы это было именно свободное желание, а не обязанность! Обязанность убивает желание!» Но и на это она может ответить: «Значит, ты пытаешься заранее выстроить себе путь к отступлению? Чтобы уехать на это свое Космическое Побережье и больше не возвращаться ко мне? Ты вел к этому еще вчера со своим „там видно будет“?» Он может, конечно, сослаться и на то, что сама она ему никаких обещаний не давала, а это неравноправие, но если она тут же поклянется никогда его не оставить, это будет еще хуже… Малколм не мог придумать, как убедить Джессику освободить его от опрометчиво данного обещания, чтобы при этом она не сочла, что он хочет таковое нарушить. «Зачем тебе право, которым ты не собираешься пользоваться?» — ну да, формальная логика, и ответ «из принципа!» звучит не очень убедительно. Потому что, да, если говорить откровенно, он допускает, что когда-нибудь воспользуется этим правом, и, возможно, еще при жизни — но это совсем не значит, что он хочет сделать это сейчас! Они будут вместе столько, сколько им будет хорошо друг с другом — обоим, иначе это бессмысленно. Джессика умная девушка, она же должна понимать… но разве не так же рассуждал и Карсон? Конечно, он променял чистые отношения с Джессикой на сексуальную грязь с другой, чего Малколм уж точно делать не собирался (и в этом он и впрямь готов был дать клятву на всю жизнь) — но достаточно ли критично для Джессики это различие? Или ей не столь уж важно, куда и к кому может уйти ее парень — да хоть в монастырь, главное, что он уйдет от нее? И она снова останется совсем одна там, где так одиноко, как не может вообразить ни один живой…