Вспомнив про чай, взял чашку и вернулся на свое место.
— Хорошо, но почему же ты так принижаешь поэзию?
— Потому что поэзия — занятие для безропотных. Что ты сокрушишь стихами, чем с их помощью овладеешь? Будешь терпеливо ждать… Ха! Старая сказка. Жди и дождешься! Я теперь в это не верю. Не верь тем, кто говорит, что нужно быть терпеливым! Что до меня, то я верю только в себя самого.
— Это все идеи не новые… — протянул Мухиттин.
— Да, ты, наверное, вычитал их в книгах. Я, может быть, и не прочел так много, как ты, но я это знаю. Если бы я, как ты, прочитал бы об этом в какой-нибудь книге, тоже сказал бы: идеи, мол. Но для меня это не идеи, а жизнь. Это для меня — всё.
— Кажется, я тебя понял. Но не согласен с тобой. Кто знает, куда заведет тебя твое необузданное честолюбие…
— Об этом я не думал. Но хочу жить так, как сказал. Рефик, почему мы пьем этот чай, когда могли бы пить вино?
— Да, нервным ты стал и беспокойным, еще хуже меня, — проговорил Мухиттин. — Но эта одержимость тебя рано или поздно изнурит и погубит.
— Если хочешь, я принесу ликер, — сказал Рефик.
— Нет, не надо. Погубит, говоришь? — Омер встал и начал медленно расхаживать по комнате.
— Да, — сказал Мухиттин, взглянул на расхаживающего Омера и прибавил: — Хотя не знаю.
Весь вид Омера, казалось, говорил: «Посмотрите, какой я красивый и умный! Такого разве может что-нибудь погубить?»
Наступило молчание. Мухиттин встал и налил себе еще чая. Омер стал расспрашивать Рефика об открывшихся в последнее время книжных магазинах, тот что-то ему отвечал. В разговор вмешался и Мухиттин: рассказал об одном поэте по имени Джахит Сыткы.[56] Он с ним познакомился в каком-то мейхане, не то в Галатасарае, не то в Бешикташе. Был Джахит некрасивым и застенчивым, и прямо-таки засветился от счастья, когда его похвалил сам Пеями Сафа.[57] Питейные заведения Бейоглу он не жаловал, поэтому не был знаком с другими молодыми поэтами. Начали говорить о том, как изменился в последнее время Бейоглу и его главный проспект, но понятно было, что думают они не об этом, а о сказанных недавно словах. Разговор о Бейоглу, лавках и меняющемся на глазах Стамбуле затянулся надолго, но по-настоящему никого не увлек.
Когда в гостиной снова воцарилось молчание, Мухиттин, глядя на дым своей сигареты, промолвил:
— Да, вот ты, значит, как думаешь…
— Именно! Нужно держаться как можно дальше от обычной жизни, от всего заурядного. Но это еще не все. Нужно жить громко! Нужно жить так, чтобы весь мир стал твоим! Я это еще и еще раз могу повторить. — Ему, казалось, было даже неловко высказывать настолько неопровержимые суждения. — Нужно преодолеть очарование повседневной жизни и ее маленьких радостей!
С решительным видом человека, готового отстаивать свои убеждения, Омер встал, подошел к самовару и налил себе еще чая.
— Это всего лишь громкие слова, — сказал Мухиттин.
Омер поставил чашку на поднос.
— Знаешь, что я тебе скажу? Только ты не пугайся. Я не хочу быть просто каким-то вшивым турком!
— Ах та-а-ак!.. — сказал Мухиттин.
Словно выстрелили из пистолета.
Рефик сидел, переводя взгляд то на Омера, то на Мухиттина.
— Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказал?
Омер и сам, похоже, испугался своих слов. Он нервно крутил краник самовара, и чашка никак не могла наполниться. Потом посмотрел на Мухиттина. Взгляд его, казалось, говорил: «Да шутка это была, шутка!»
И снова уставился в чашку.
— Что-то в этом духе мне говорила Атийе-ханым, жена Саита Недима. Мы с ней познакомились в поезде. Помнишь, Рефик, я тебе рассказывал?
— Нет, ты объясни, что ты хотел этим сказать! — заорал Мухиттин.
— Мухиттин, милый мой Мухиттин! Ведь мы же с тобой друзья, забыл? Столько лет уже нашей дружбе…
— Да, но такого, сказать по правде, я от тебя не ожидал!
Омер поставил чашку на столик, присел рядом с Мухиттином и снова положил ему руку на плечо, словно терпеливый и заботливый старший брат.
— Да я ведь ничего не говорю, Мухиттин. Я просто пытаюсь понять, как мне жить. — Потом вдруг убрал руку и повернулся к Рефику: — Эх, нет в Турции терпимости! А она очень важна. Что скажешь?