Ты не должен ложно понять меня, Генрих: я поехала на это свидание в пустыне лишь из любопытства и самого дружеского участия к человеку, которому предстояло такое блестящее и ответственное будущее, и конечно, он все-таки нравился мне, хотя и не так, совсем не так, как с первого же раза понравился мне ты.
Не брани меня, любимый. Соловьев вел себя вполне корректно, и резвившиеся невдалеке шакалы могли бы подтвердить, что, прощаясь со мной, он даже не решился поцеловать протянутую ему руку и, как истинный Doctor christianissimus, приподнял лишь свой великолепный цилиндр. Дальнейшее менее интересно, хотя мы с ним и еще виделись. Он искренно удивлялся моей начитанности и уверял, что небольшой его отрывок «Вечера в Каире» написан им под непосредственным влиянием бесед со мною.
Самое удивительное в этой истории, может быть, то, что генерал Фаддеев, как-то прослышав о романтическом нашем свидании, выразил по этому поводу чрезвычайное свое удовольствие, хотя, будучи «страстным поклонником женской красоты», сам никогда в жизни не был влюблен и мысль о женитьбе не приходила ему даже в голову.
– Джиадэ, – не без оттенка мрачности произнес Генрих, – чувство ревности мне совершенно незнакомо, но все же лучше обещай мне, так как вскоре нас временно разлучат, что ты будешь мне верна.
– Это само собой подразумевается, – весело воскликнула Джиадэ, – но если хочешь, я охотно даю слово.
– Ты ангел, Джиадэ, но женщины подчас легко забывают точный смысл данного ими слова. Что если это случится с тобой?
– Если бы это случилось, – торжественно и серьезно ответила Джиадэ бледнея, – то ты должен будешь наказать меня так, как пожелаешь.
При этом нежное личико ее из бледного вдруг стало пунцовым.
Тогда побледнел ужасно Генрих. Он смог выговорить еще одно лишь слово, но все заключалось для него в этом слове: «Джиадэ».
Гусар граф ***, прибегнув к смерти как единственному спасению от неразделенной страсти, овладевшей им к Джиадэ, не знал, что, стреляя себе в рот, он лишает себя не только жизни, которая полна именем Джиадэ, но одновременно и возможности удостоиться вскоре почетного звания гусара смерти полка его величества германского императора, которому в самый трагический и решительный момент не хватило гусар смерти.
3. Актриса
«Ромео и Джульетта» – значилось на афише городского театра. Такого-то июля в роли Джульетты должна была выступить впервые в этом городе известная актриса Наина ***, приехавшая на гастроли из Санкт-Петербурга. Но в первый же объявленный вечер спектакль, билеты на который были еще накануне разобраны все до одного, не смог состояться из-за внезапной, хотя и неопасной, болезни исполнителя роли Ромео. Начавшая уже гримироваться Наина раздосадованная сидела у себя в уборной и притворялась, что слушает болтовню зашедшей к ней приятельницы, служившей в той же труппе, Алины, к которой впрочем искренне и давно была привязана.
Алина была веселая, рослая девушка, несколько более полная, чем требовалось, но весьма недурная комедийная актриса, к тому же хорошенькая. Когда, случалось, дразня называли ее толстушкой, она неизменно возражала, что по крайней мере, когда она прославится, на что надеется в недалеком будущем, то любой добросовестный театральный критик («Увы, – прерывали ее шутники, – таких еще ни один Колумб не сумел открыть!») не скажет о ней: «Elle remplit mieux ses roles, que son corset», как было сказано кем-то о Сарре Бернар.
Неожиданно Алине захотелось подышать чистым воздухом, запахом акаций и тому подобное. Она пристала к Наине с просьбой – вдвоем, «только без мужчин», пойти в знаменитый городской сад. Наине в конце концов безразлично было, как распорядиться остатками вечера и даже ночи. Они отправились незаметно для прочих.
– Ничего нет глупее и неосновательнее взгляда, будто настоящая актриса в обыкновенной жизни может лишь притворяться, – сказала Наина. – На самом деле в жизни она дальше кого бы то ни было от так называемой театральности.
Потом, обращаясь больше к себе самой, нежели к задумавшейся Алине: