Корректным, но резким движением незнакомец взял ее об руку и повел, скорее повлек за собой, странно припрыгивая. Наина рада была необходимости подчиниться.
Она не удивилась, когда после получаса ходьбы они оказались у подъезда «Пальмиры», той самой гостиницы, где остановилась она и все прибывшие с нею друзья ее.
– «Пальмира», – произнесла она про себя, и слово это в утомленном сознании ее претворилось тотчас в созвучие «полмира».
Тогда незнакомец сказал ей:
– Вы очень устали, между тем завтра вам предстоит играть лучшую в вашем репертуаре роль Джульетты. Я давно мечтал о том, чтоб посмотреть вас именно в этой роли, для которой вы словно созданы. Вы, может быть, не знаете, что я – страстный, неисправимый театрал и, будучи в области мистического богоискания единомышленником покойного Владимира Соловьева, который, как известно, за всю свою жизнь был в театре не более четырех раз и, кажется, однажды мучился, смотря игру Сарры Бернар, едва досидел до конца и после только шутил, – в этом вопросе я сохраню однако до конца дней свою независимость и свой взгляд на театр, как на идеальнейшую возможность осуществления всего, что недостижимо или не удалось нам в этой грустной жизни.
Итак, для того, чтоб не пострадала завтрашняя Джульетта, очаровательной Наине необходимо использовать остаток ночи, чтобы хорошенько выспаться. Вы завтра увидите меня в вашей уборной, и мы решим, что предпринять дальше. Спокойной ночи. Не сердитесь же на вашего покорного слугу и восторженнейшего почитателя.
Корректно приподняв шляпу, он ушел.
Если Наине не пришло в голову удивляться, очутившись у подъезда гостиницы «Пальмира», то каково же было ее изумление, когда, войдя в свой номер, она увидела человека, сидевшего у раскрытого окна спиной к двери, освещенного мерцающим светом луны. Она именно изумилась, а не испугалась. Она почувствовала, что это был тот. Он поспешил извиниться, представиться ей; поспешил объяснить, что все это вышло для него самого неожиданно. Он гулял в городском саду, встретился там с Алиной, с которой давно в детстве был дружен. Она узнала его, они разговорились, пошли вместе. Алина сказала, что он непременно должен познакомиться с ее лучшей приятельницей. Она привела его сюда. Потом за ней приехала компания знакомых, желавших повеселиться. Согласившись отправиться с ними, Алина взяла с него слово, что он дождется возвращения ее «отчаянной» подруги, которая прогнала ее от себя ради какого-то подозрительного, хотя на вид вполне приличного старика, к которому она, Алина, не питает особенного доверия, что заставляет ее даже несколько беспокоиться.
Не без смущения выговорив все это, он продолжал:
– Я не хочу скрывать, что самой сильной, самой лучшей мечтой моей жизни было увидеть вас когда-нибудь близко, сидеть с вами, слушать вас. Я был до сегодняшнего дня лишен всего этого. Я даже не уверен, что вы будете настолько снисходительны, чтоб не просить меня удалиться. Но что было в моей власти – это думать о вас. Я много, бесконечно много о вас думал с тех пор, как мне посчастливилось впервые увидать вас в театре. Это было в Риме два года тому назад, вы играли Джульетту.
Наина серьезно сказала:
– Это хорошо, что вы здесь. Вы помешаете мне выспаться, но я рада буду не поспать сегодняшнюю ночь. Мне кажется, что вы писатель и что вы все знаете. Скажите, «Пальмира» от какого слова происходит? Не от слова ли «Пальмер», которое запомнилось мне из какой-то книги?
Он тотчас же ответил:
– Да, мне суждено было стать писателем, но знаю я мало и это малое знаю не всегда достаточно твердо. Впрочем, Пальмер был только архидиаконом и видным представителем партии «трактарианцев» или «ритуалистов», неудачно искавшим присоединения к православию, для чего он неоднократно приезжал из Англии в Россию; впоследствии же благополучно присоединился к римской церкви. – Закончив, он улыбнулся.
– К римской церкви, – машинально повторила Наина. – Как прекрасно. Вы знаете, наша милая Ли очень ревностная католичка. И это больше всего привлекательно в ней.
– Алина успела рассказать мне о своей приверженности к католицизму, – сказал он. – Она спрашивала моего мнения, не из этой ли приверженности проистекает ее представление о любви, как о подчинении. Она даже мне, «как другу детства», исповедалась в том, что желание быть любимой всегда бывает у нее связано с желанием боли и что нравиться ей может мужчина лишь в том случае, когда он способен вызвать у нее желание превратиться для него в маленькую девочку, от которой требуется лишь безусловное послушание до самозабвения, до экстаза.